Друзья Высоцкого

И подводил непростой итог: «Изменение убеждений – долгая, мучительная внутренняя работа. Это – мука. Представьте: верил во все, и вдруг оказывается, что все не так. У нас, у моего поколения, как будто была какая-то задвижка свинцовая внутри – факты бесспорные, очевидные, а не проникают, не пробивают. Для человека, каким был, скажем, Эйнштейн, достаточно, например, одного факта, что какой-то электрон «не туда» полетел, и вся теория у него меняется. А у нас чем убедительнее факты противоречат первоначальной установке, тем крепче мы за нее цепляемся – якобы исключения подтверждают правило. Эти «прелести» марксизма-ленинизма я на своей шкуре испытал. Изменение моих убеждений – это очень тяжкий путь осознания моих заблуждений, моего соучастия в преступлениях (незнание не оправдывает) и мое покаяние, и мой самоанализ».

Работая в «Правде», Карякин предпринял безумную попытку напечатать хоть малюсенький – в полполосы – отрывок из солженицынского романа «В круге первом». На что надеялся? На авось. Хотя знал, что рукопись уже была арестована КГБ. И последний уцелевший экземпляр отважный спецкор едва успел спасти, упрятав в сейф главного редактора. Но после этого из газеты Карякина быстренько убрали и передвинули на должность скромного референта в Институт международного рабочего движения.

Выведенный из официального «ближнего круга» столичной интеллектуальной элиты, Юрий Карякин, к немалой досаде власть предержащих, только прибавил себе авторитета и влияния. Его острых критических оценок опасались литераторы, аналитические работы Карякина, посвященные творчеству и мировоззрению Достоевского, выламывались из устоявшихся рамок литературоведения, к его замечаниям прислушивались художники и режиссеры. Он был постоянным – нет, не гостем, а другом Театра на Таганке, где, как выразился Булат Окуджава, был создан «клуб порядочных людей». Художественный совет театра украшало целое созвездие имен: академик Капица, драматург Николай Эрдман, композиторы Дмитрий Шостакович и Альфред Шнитке, поэты Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, прозаик Борис Можаев. Таганке в те годы помогали «ревизионисты» из международного отдела ЦК Георгий Шахназаров, Лев Делюсин, Александр Бовин (прошедшие, кстати говоря, каждый в свое время обкатку, в памятном (или пресловутом?) журнале «Проблемы мира и социализма»). Таганка была легальной возможностью собираться воедино этим людям.

Вспоминая былые времена, Карякин выстраивал собственный духовный иконостас, определял своих «старших и младших учителей». Старшими для него были Александр Солженицын, Андрей Сахаров, Лидия Чуковская, Борис Можаев, Юрий Любимов. А из младших, считал Юрий Федорович, «на первом месте, конечно, Володя. Я в полном смысле этого слова считаю себя его учеником. Когда свои «аккумуляторы» «садились», всегда можно было «подзарядиться» от этих людей… Я узнал его… когда ему было 26, а мне 34. Я уже поработал в Праге… идеолог, политик. А он пел… Он был для меня воплощением возможности невозможного. У него было родное им всем, и Мандельштаму, и Пастернаку, чувство: идет охота на волков. Была травля, была охота. Но – «я из повиновения вышел». Он первый выскочил из этого, почувствовал восторг свободы… И мы, старшие, с каким-то недоверием: приснилось, что ли? А он не боится, он идет. Они стреляют, а он идет, один, по канату и хохочет при этом! Он был осуществленной дерзостью. Не политической, черт с ней, – человеческой…»

Ни главный режиссер театра, ни сценограф, ни актеры не ждали от членов худсовета высокопрофессиональных театроведческих оценок и советов. Заседания «клуба порядочных людей» проходили вне всякого графика и регламента. Собирались по поводу и без, когда возникала острая потребность в общении, дружеской поддержке, совместном обсуждении каких-то творческих идей, желании поделиться наболевшим. Карякина как-то поразил рассказ Бориса Можаева о судьбе его отца – крестьянина, кажется, директора одного из совхозов: «Он, Борис, где-то на востоке служил в войсках и вдруг узнал, что недалеко от его части находится лагерь, в котором сидит отец. Борис поехал, а там – только что рвы, в которых людей пачками расстреливали, забетонировали под аэродром… Можно после этого хотеть в социализм?..»

У каждого, приходившего в любимовский театр, была своя история, самым естественным образом вплетавшаяся во всеобщую летопись державы, которой «младший учитель» выдал безошибочный диагноз:

Хотя в те годы Юрий Федорович по-прежнему продолжал хранить верность идеологии, которой были отданы годы. «Притом, – уточнял он, – что для понимания были идеальные условия: я был близок… с массой умнейших и талантливейших людей… и с трудом выцарапывал из себя веру в социализм… я ногти обломал, цепляясь за него».

1968 год начался с сюрпризов. В самом начале января Карякину позвонил один из секретарей Союза писателей с неожиданным предложением:

– Юрий Федорович, я знаю, вы сейчас пишете предисловие к «Избранному» Андрея Платонова… Так вот, мы хотим пригласить вас выступить у нас 31 января на юбилейном вечере. Будете?

Приглашению Карякин искренне обрадовался. В то время он действительно был в плену Платонова, жадно читая все написанное Андреем Платоновичем, наверстывая упущенное. Горько сожалел, что поздно познакомился с его прозой – «гораздо позднее, чем, наверное, надо было. Лет на 15–20 позже – не по своей вине, а года на 3–4 – уже по своей…»

Накануне «выхода в свет» Юрий Федорович наведался к приятелю, хорошему хирургу и мало кому известному тогда писателю Юлию Крелину. Заглянул по-соседски посидеть-потолковать о том о сем, заодно позаимствовать костюмчик (Крелин слыл щеголем) для официального мероприятия… На следующее утро сосед, как всегда, с раннего утра направился в свою клинику, строго-настрого наказав дочери: придет дядя Юра, выдать ему костюм, а будет просить выпить «для храбрости» – ни-ни… И спрятал початую бутылку водки на шкаф. Костюм бенефициант надел, водку нашел, для храбрости выпил и отправился на «семинар»…

В переполненном зале Центрального дома литераторов наметанный глаз Карякина сразу выделил среди друзей и коллег немалое количество «литературоведов в штатском». Когда Карякину дали слово, от волнения он бумажку со своими приготовленными тезисами повернул вверх ногами и, находясь в ступоре, никак не мог сообразить, что же от него хотят услышать.

Готовясь к творческому вечеру, Карякин собирался говорить об ошеломляющем платоновском языке, видя в нем «не гладкую, наезженную дорогу, а какой-то дремучий лес, с буреломами на каждом шагу. Который заставляет останавливаться, продираться, то есть задумываться, озадачиваться». С языка и начал, но, вспомнив сталинское клеймо – «Платонов талантлив, но сволочь», – разгорячился: «Сейчас мы видим, что мало было людей так глубоко политически и социально зрелых, зорких, как он». И продолжил, совсем уж не по сценарию:

– Но я хочу сказать еще о наших живых. Можно понять людей, которые признают, что гении и таланты были в прошлом, могут быть и в будущем, но которым очень трудно, невозможно или уж совсем безрадостно признать, что гении и таланты – вот они, рядом с нами… Я должен сказать о таком писателе, гениальном писателе нашей страны, как Александр Исаевич Солженицын… Тем людям, тем писателям и критикам, которые вешают на него всевозможные ярлыки, мне хотелось бы предложить: давайте заключим пари. Не надо, не спешите. Давайте поспорим о том, где будет он, Солженицын, через 10–20 лет в истории нашей культуры и где будете вы?.. Где Платонов и где его хулители?.. Я говорю обо всем этом потому, что – в память о судьбе Платонова – меня больше всего волнует судьба людей еще живых… Ничуть не оскудела страна наша ни умом, ни честью, ни совестью, ни гениями, ни талантами… «Вещество» человека и, конечно, «вещество» художника, действительно, является самым огнеупорным и самым надежным «веществом». Насколько его, однако, легче убить, искалечить. И насколько его трудно выделать, насколько трудно не помешать, а помочь ему выделаться. Не заметить, погасить – очень легко…