Друзья Высоцкого

Потом мудрый тесть помог Юрию открыть Достоевского. Когда после ХХ съезда обнаружилась правда о Сталине, но еще не было правды о Ленине и, вообще, о коммунизме как таковом, он, старый интеллигент, скептически взглянул на зятя: «Боже мой, и без съезда давно все известно. Ты читал «Бесов»?..» Лишь на одну ночь Карякину доверили машинописную копию давно не переиздаваемого романа. Он читал «Бесов» с друзьями. Они, перехватывая друг у друга страницы, приходили к пониманию, что весь вопрос вовсе не в политических, а в мировоззренческих прогнозах писателя.

…Наутро после таганской премьеры «Преступления и наказания» Карякину позвонила молоденькая журналистка:

– Юрий Федорович, я из «Комсомольской правды». Мы очень хотим заказать вам статью о вашей молодости, о том, что вам дал университет, вообще о тех годах. Я вот только что посмотрела вашу инсценировку, и…

– Девушка, милая, а вы представляете, что я учился в 1947–1953 годах?

– Вот и расскажите. Это ведь так далеко от нас, мы ничего не знаем. Четверть века прошло, даже больше.

– Девочка, у меня с молодости был очень неплохой котелок, а потом в нем варили дерьмо, долго варили, а я потом ковырял, вычищал и все еще вычищаю…

Хотя от своей первичной специальности – философ – Карякин всячески открещивался: «Какой, к черту, я философ! Оттого, что какой-то дурак написал мне в дипломе «философ»? Все равно что написать «Платон».

Начав свою карьеру со службы в академическом институте, а затем журнале «История СССР», Карякин очень скоро стал чувствовать духоту в рамках мудреных железобетонных «дефиниций». И едва подвернулся случай, тут же перебрался в редакцию журнала «Проблемы мира и социализма» (про себя при этом, возможно, усмехнувшись: а что, разве у мира и социализма имеются проблемы?).

Сотрудники нового издания входили в номенклатуру ЦК КПСС, а значит, в определенной степени относились к касте неприкасаемых. В редакцию журнала рекрутировались представители фрондирующей «партийной интеллигенции», которая наивно полагала, что после антисталинского ХХ съезда наконец-то обрела право голоса. «Проблемы» распространялись в основном в странах «народной демократии» и среди активистов западных компартий. «Пришел туда сибирским валуном, поросшим мхом, – посмеиваясь, признавался Карякин, – а там, я гляжу, это ведь 98 партий… И когда наши пытались диктовать, те давали такой мягкий, а иногда и жесткий отпор. И камень начал граниться. Это была мощная школа… полифонизма».

Хотя, конечно, даже робкие намеки на гипотетическую возможность построения «социализма с человеческим лицом» на корню пресекались, считались непотребной ересью и крамолой. Но директивы от Старой площади молодым «легальным диссидентам» – журналистам «Проблем мира и социализма» – казались далекими от армейских приказов и с лихвой компенсировались иллюзией интеллектуальной вольницы и комфортной жизнью в Праге, где располагалась штаб-квартира редакции. Не говоря уже о командировках по всему белому свету.

Осенью 1964 года утомленный непростыми западными впечатлениями и изумительным чешским пивом Юрий Карякин прибыл на побывку в Москву. Явился «на белом коне» – только-только, в сентябрьском номере «Проблем», вышла его заветная статья о Солженицыне, чей «Один день Ивана Денисовича» резал прямо по сердцу. Для Юрия Федоровича «Один день…» был как «невероятный вопль, крик, от имени и во имя вот этого самого малюсенького «человечка», по которому ни с того ни с сего проехало колесо истории. А он, как раздавленный муравей, корчится. И до сих пор корчится, не понимая ни причин, ни следствий, по которым ему должно вот так до конца дней своих корчиться…» Статья «Эпизод из современной борьбы идей» была настолько хороша, что даже строгий и взыскательный редактор Александр Трифонович Твардовский принял беспрецедентное решение – перепечатать ее в своем «Новом мире».

Попутно Юрий Федорович занимался различными служебными делами. Ему предложили поработать в аппарате ЦК партии, в комиссии по расследованию преступлений Сталина и реабилитации политзаключенных. Он с радостью согласился, объясняя свое решение друзьям: «Согласен на все, буду горшки за ними выносить, лишь бы пустили в партийные архивы». Но горшки выносить не пришлось. Решение о создании комиссии заболтали, замотали, спустили на тормозах… Ну и черт с ними!

Изголодавшись в «златой Праге» по московским театральным премьерам, до которых он был большой охотник, в свой отпуск Карякин постарался повидать все новые спектакли. Сходил во МХАТ. Пресно и скучно. Малый – того хуже. Вот «Современник» – это уже было нечто! Кто-то из знакомых посоветовал обязательно побывать на Таганке.

– Так ее ж сломали?!

– Темнота! Это тюрьму сломали. А на Таганке театр! Новый режиссер, молодая труппа, ставят Брехта, представь!.. Иди, не пожалеешь.

«Добрый человек из Сезуана» Карякина ошеломил. Он тут же решил познакомиться с Юрием Петровичем Любимовым (лучшей рекомендацией и визитной карточкой послужила только что вышедшая голубенькая книжка «Нового мира» с его, карякинской, статьей о Солженицыне) и тут же получил приглашение на ближайшую премьеру – «Герой нашего времени» по Лермонтову.

Но спектакль Карякин смотрел вполглаза. Едва дождавшись антракта, помчался искать Любимова и огорошил Юрия Петровича сенсацией: Хрущева сняли! Читайте завтра «Правду»!..

Возвращаясь в зал по служебному коридору, Юрий Федорович обратил внимание на молодого, аккуратного паренька, который, кажется, был занят в спектакле в небольшой роли штабс-капитана. Парень стоял с гитарой в руках и что-то напевал. Пел просто так, для себя, ни для кого другого. Просто от хорошего настроения. Заметив интерес к себе, повернулся к нечаянному слушателю и уже только ему пропел последний куплет песни:

Карякин засмеялся и, кивнув на прощание, ушел. Голову занимали совсем другие мысли.

Возвращение в Прагу настроения не прибавило. В преддверии скорых перемен в Москве атмосфера в редакции была не самой радужной. Интуитивно Юрий Федорович чувствовал, что от него решили избавиться. В журнале он был в определенном смысле нравственным авторитетом. При том, что в бытовом смысле Юрий Федорович был отнюдь не ангелом. Его любили и столь же ожесточенно ненавидели. Весьма кстати подвернулся предлог: руководитель испанской группы переводчиков донес о «поведении, несовместимом…».

Ну и ладно, слава те, Господи, что спрыгнул с эскалатора, который тащил «вверх». Анализируя происшедшее, Карякин говорил: «Мне уже осточертело днем просовывать, впихивать, протаскивать ревизионистскую контрабанду в марксистские статьи для журнала, а по ночам работать на себя. В дневную работу все больше попадало недозволенной «ереси», зато в мои ночные писания неизбежно попадало больше дерьма, чем хотелось бы… Когда с познакомился с Эрнстом Неизвестным и Александром Исаевичем Солженицыным, заметил: как только разговариваешь с ними – говоришь и пишешь по-человечески, а только начнешь «прогибаться» под марксизм – все сразу мертвеет, скучнеет».

Дома, в Москве, спасибо друзьям, без работы не остался – оформили специальным корреспондентом, и не куда-нибудь, а в орган ЦК КПСС, главную газету страны «Правду». Таким образом, гнусное и мучительное внутреннее раздвоение продолжалось. На службе он писал о победах международного коммунистического и рабочего движения, а дома – о проблемах мировоззренческих: «…Все апостолы изменяли свои убеждения. Павел, Петр, Савл… Август Блаженный написал исповедь об изменении своих взглядов. У Достоевского я прочитал очень давно, а понял или начал понимать слишком поздно. Он писал: «Вы говорите, что нравственно лишь поступать по убеждениям. Но откудова же вы это вывели? Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнравственно поступать по своим убеждениям… Недостаточно определять нравственность верой своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна – Христос». Изменение убеждений – закон жизни. Не перед силой тут капитуляция – перед жизнью…»