Проходные дворы биографии

Пришел домой – родители хотели меня развлечь и устроить какое-нибудь подобие рождения, но я наотрез отказался. Мама обиделась, и пришлось пойти в кафе выпить за мое здоровье. Мама, папа, я и еще один дядя – вот мое рождение. Был все время убийственно грустный, обиженный и злой на всех.

Но теперь самые страхи начинаются. 21-го, то есть вчера, был хороший день, и я был на пляже. Вдруг бежит из дома отдыха один парень и говорит, что меня ждут из милиции. Я испугался и побежал домой. Прихожу, милиционер забирает меня и под взгляды всего дома отдыха уводит. По дороге упорно молчит и ничего не объясняет. Приводит меня в милицию в Майори и сдает начальнику отделения. Тот спрашивает мой домашний адрес, где учусь, где сейчас живу и так далее. Потом достает из стола телеграмму и отдает мне. Читаю и ничего не понимаю. Он говорит, что я пока свободен. Прибежал в дом отдыха и с трудом ее расшифровал. Вот! Тутик! Они, конечно, расшифровали ее тоже, иначе они мне ее не отдали бы, но текст очень подозрительный в телеграмме. Это вообще и остроумно, и неостроумно одновременно. Остроумно по замыслу и неостроумно по тексту и по возможным последствиям. Почему-то он сказал, что я свободен «пока»! Ну ладно, в общем, я получил телеграмму от «умницы Тони», которая вдруг сглупила и чуть не подвергла своего единственного неприятностям, если не хуже [12]. Вся эта эпопея помешала мне написать тебе вчера.

Был на экскурсии в Кемери (это курорт, надо ехать от Дзинтари на электричке 40 минут). Там есть грязевые ванны, серные источники, а также «дуб любви» и «источник красоты и молодости». Дуб с лесенкой, все туда взбираются и там царапают на коре свои имена. Я на всякий случай выцарапал нас с тобой. Дуб большой и красивый.

Источник красоты и молодости пахнет сероводородом, и все старики мажут этой водой лысины, а старушки моют лица. Все хотят помолодеть! Я тоже мылся, но постарел на 1 год.

Сегодня 22-е, и письма от тебя нет – ты пиши, Тутик, ради бога!

Про Райкина ты не поняла! Не один Райкин остается в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, а весь райкинский театр остается навсегда в Москве. Вот!

Ну, Тутик, у меня устала ручка.

Целую крепко!

Твой А.Ш.

Тутик! Опять еду! Теперь один! Совсем один – без тебя, без папы, без мамы – первый раз в жизни! Очень странное чувство ответственности за самого себя. Сам еду, сам за все плачу, сам беру свой чемодан!

Совсем перед отъездом получил твое письмо, полное страдания. Дорогой мой! Любимый! Мне очень тебя жалко, но потерпи немного, ведь остались сущие пустяки, и все мытарства кончатся. Ты сдашь экзамен, мы пойдем в поход. Я буду с тобой, и жизнь будет прекрасна.

Трясусь на верхней полке в уютном купе, но очень грустно. Сейчас 4 часа 32 минуты ночи. Провел последний день на пляже – все время сидел в море – прощался. Как назло, установилась блестящая погода, и целый день (первый раз за весь месяц) на небе не было ни облачка. Но уезжал с радостью – все (кроме моря) смертельно надоело.

Сейчас уже утро 29-го июля.

Через три часа будет Ленинград. Я представляю себе, как выхожу из вагона и ко мне по перрону бежишь ты с цветами и улыбкой, бежишь и любишь! Но ты не сейчас будешь встречать меня, хотя все равно это будет скоро!

Целую.

Твой А.Ш.

В том же конверте

Какой здоровенный главный почтамт! Ты мне не писала о нем. Приехал в Ленинград в 1 час 53 минуты дня 29 июля. Сначала ничего особенного – поразили только прямизна улиц и разрушения, а также страшная облицовка домов. Приехал на трамвае куда-то «домой», к какой-то маминой старой знакомой, оставил вещи и пошел на Невский. Грандиозно! То есть сначала ничего такого уж странного, но чем ближе к Неве, тем величественнее и красивее.

По дороге, около Пассажа, меня застал страшный ливень, и я побежал куда-то прятаться и добежал до междугородной, где позвонил тебе, как ты написала, – в среду с 9 до 15:30. Я позвонил ровно в 3 часа, и тебя не было дома. Уж если пишешь, что будешь в это время дома, то будь, а то очень обидно.

Ну ладно! В общем, я тебя не застал дома и пошел дальше по Невскому. Очень много всего в «лесах», и поэтому трудно смотреть, но все равно хорошо. Дополз до Адмиралтейства и совсем потерял голову! Ну, в общем, ты сама понимаешь – восхитительно! При тебе Зимний был в «лесах»? Сейчас он стоит, как новый, совершенно изумительный и блестящий.

Вышел на набережную, обошел Эрмитаж кругом и по каналу Грибоедова вышел на Невский. Все время перед носом твой план, все время путаюсь и сбиваюсь с пути истинного. Пошел искать главный почтамт и вышел к Исаакиевскому – ну, понятно впечатление, но внутрь, увы, не пускают. Полчаса искал «мрачное серое здание немецкого посольства» и не нашел. Десять раз в этих бессмысленных поисках проходил мимо почтамта, пока умные люди не пихнули меня в дверь.

Ну, письма от тебя, конечно, нет еще, и я сел писать сам. Сейчас уже 6 часов – устал очень.

Какая уйма кинотеатров на одном только Невском проспекте!

Где твой хваленый «Норд»? Не могу найти его, а также не могу найти Петра I, а спросить вроде неудобно. Нашел Николая на коне, Екатерину – пешком, а Петра не могу. Но еще все впереди, ведь я в Ленинграде всего 4 часа, а почти все уже видел (ха-ха).

Позвоню тебе позже. Будь дома! Целую! Скоро-скоро!

Твой А.Ш.

Письма из Дома отдыха «Пестово» – в Сухуми, 1954 год

4 августа 1954

Кисик! Опять я в Москве, опять один, один. 12 ч. 13 м. 4 августа.

Сегодня утром встал, побежал на воду, искупался – холод страшный. Позавтракал и к 11 часам – в «центр». В дом отдыха за письмами от Киса. Ни одного! Пошел назад грустный-грустный (я тебе еще не надоел?). Сыграл один круг в преферанс и, пообедав, побрившись, поехал в Москву. Ехал на теплоходе «Чкалов», на том, на котором мы с тобой приезжали в Пестово. Уснул на диване (Кис! Целую ночь не спал! Ужасно! Вздыхал! Вздыхал! Ворочался! Родители подумали, что мне плохо, – вскочила мать, стала расспрашивать – ушел на улицу, посидел с полчасика и вернулся. Чуть-чуть поспал, проснулся, полежал, перечитал твое ужасное письмо и написал тебе с отчаяния. Получила? Так всю ночь проворочался. Готов был повеситься – до того ужасно не спать, скучать, думать – и все одновременно).

Уснул на теплоходе – проснулся уже перед Москвой. Приехал домой в 10 часов вечера. Помылся, поел огурчика с черствым хлебом (огурчик был в холодильнике вялый-вялый, а кусок хлеба дала соседка) и побежал к Журавлевым. Дома сам Дима, Валентина Павловна и Машка. Страшно обрадовались – расспрашивали. Потом Машка легла, а я сел ее успокаивать (у нее завтра второй тур – этюды) – психует страшно.

Я сейчас пришел домой. Один. Ты знаешь, Кис, я все-таки еще маленький. Вот я вошел в пустую квартиру, в руках батон и 200 граммов масла. Никого! И так мне почему-то стало грустно, одиноко-одиноко, и я страшно захотел к кому-нибудь родному-родному и близкому уткнуться в колени и чтобы мне гладили голову и ласкали бы меня. Неуютно, пусто, тоскливо! Я взял твои прошлогодние письма, которые ты писала мне в Ригу, – читаю. Как они не похожи на теперешние! Говорится в них о том же, но сколько в них любви и подлинной грусти. Хоть бы одно «прошлогоднее» письмо пришло мне сейчас!

Кис! Целую, куда хочу и куда ты хочешь.

Спокойной ночи, милый. Будь умницей!

7 ч. 20 м. 7 августа. Сижу в Химках, на пароходе «Коккинаки». До отхода еще 40 минут.

Что за ужасный день был сегодня! Сейчас голова кружится и болит, все время подташнивает. В общем, Машка конкурс не прошла. До этюдов не допустили.