Счастье мне улыбалось

А она стала выступать в концертах с нашим актером Николаем Коршиловым, но при этом до последнего дня хранила у себя мои фотографии: у нее дома была застекленная «горка» и вся она была уставлена моими снимками… Совсем как у бывшей моей свекрови, «киевской мамы»…

Вскоре после того как из театра ушел В. А. Канделаки, как не стало Г. А. Столярова, Анна Ароновна перешла работать в Институт имени Гнесиных. Она не могла приспособиться к новому руководству, к новым веяниям в театре, к новой среде, к атмосфере, менявшейся не в лучшую сторону…

А с Натальей Захаровной Столяровой мы сотрудничаем до сих пор, хотя она теперь и не работает у нас в театре. Нашему творческому союзу вот уже тридцать лет, и я не представляю себе, как могла бы выступать с кем-то другим. Н. З. Столярова — и человек надежный, и музыкант великолепный. Она украшение наших концертов, где у нее есть и свое соло — вариации на тему оперетт. Про нее справедливо говорят, что она человек-оркестр — так под ее руками звучит рояль…

Вообще должна особо сказать о концертмейстерах. В театре они едва ли не самые большие труженики. От них зависит немало — ведь для актеров очень важно, в какие руки попасть. Считаю, что нашему театру с концертмейстерами повезло — у нас работают Николай Ермаков, Людмила Семешко… Людмила так заботится о нашей молодежи, так их опекает, что устроила у себя в классе для них настоящий дом. Про нее в шутку говорят «мать-наседка», хотя Люда — еще молодая женщина. Работает у нас и прекрасный музыкант Шурочка Куксо. Правда, ей больше нравится, когда ее называют Алекс, и она всегда довольно улыбается, когда я называю ее именно так…

Вспоминаю сейчас Г. А. Столярова, Г. А. Шаховскую, А. А. Левину, И. И. Кацафу… Удивительное поколение удивительных людей, для которых театр являлся смыслом жизни. Их увлеченность, преданность делу были поразительны. Поразительны, если смотреть на них со стороны, но для них самих это было естественным. Я уже говорила, вспоминая о И. И. Кацафе, что он почти жил в театре, как и многие другие тогда. Театр заменял им дом.

К этой плеяде принадлежала и Риза Осиповна Вейсенберг, замечательный художник по костюмам. Мы не уставали поражаться тому, как малыми средствами ей удавалось достигать необходимого эффекта. Это сейчас есть большой выбор всевозможных тканей, а в те времена с этим было весьма непросто. В распоряжении Ризы Осиповны в основном были марля, дешевенький шелк, который мялся, иногда крепдешин, а из мехов — кролик… Тут особенно не разгуляешься… Но из этого Риза Осиповна умудрялась создавать невероятно красивые костюмы. И главное — они всегда были в характере спектакля, стилистику которого она чувствовала удивительным образом.

До сих нор у меня перед глазами костюмы, сшитые для «Чаниты», для «Цирка»… Когда в роли Глории я выходила в белом в черную полоску наряде с красной юбочкой, в маленькой красной шапочке, в зале начинались аплодисменты. А каким эффектным было платье для номера «Двенадцать музыкантов»! Черное бархатное, с большими золотыми кругами и с нижней разноцветной юбкой. Когда я кружилась — была настоящая радуга…

Помню и вечернее платье удивительного цвета, свекольно-красноватого, выглядевшее так, словно оно было сшито из органди. Конечно, никакое это было не органди, а просто недорогой материал так крахмалили, что он держал форму. К этому платью Риза Осиповна сделала белый палантин, смотревшийся как шикарный мех, хотя это был самый обычный кролик… Помню еще одно свое сценическое платье, изумрудно-зеленое, и к нему короткое черное пальто…

С одним из платьев, сшитых Ризой Осиповной, у меня связано забавное воспоминание. В «Графе Люксембурге» она придумала мне очень эффектное платье-«рыбку», не просто облегающее фигуру, а в обтяжку, или, как мы говорим, «в облипку». У меня должен быть выход, потом ария… Пошла. А перед сценой у нас была приступочка, о которую я и споткнулась. И не появилась эффектно, а прямо свалилась на сцену. Лежу и не могу подняться, потому что платье очень узкое. Кручусь в нем и так и сяк. Сначала в зале ахнули, потом начали смеяться. Помочь некому — на сцене я одна. Сейчас уже и не помню, как, перекатываясь, ползком добралась я до этой приступочки и кое-как встала… А платье было здесь ни при чем — его же сшили не для того, чтобы я в нем падала…

Излишне говорить, что костюм очень помогает артисту создавать образ, выходить на сцену с особым настроением. И мне повезло, что долгие годы со мной рядом была моя дорогая Риза Осиповна. Признаюсь, было ей со мной нелегко — порой я доставляла ей лишние хлопоты. И все из-за своей стеснительности, от которой страдала и сама. У меня была такая особенность — я с юности всегда носила платья без всяких вырезов, только под горлышко, и обязательно с рукавами, потому что не любила оголять руки. Я уже рассказывала, что когда родители решили впервые взять меня с собой в ресторан, то мама сшила мне но этому случаю бархатное платье. И сделала на нем совсем небольшой вырез уголочком — для «взрослости». Вот из-за этого весьма скромного выреза я ни в какую и не хотела надевать новое платье. Мама еле-еле уговорила меня…

Примерно с такой же проблемой приходилось сталкиваться и Ризе Осиповне — я долго не соглашалась выходить на сцену в костюмах, которые казались мне слишком открытыми. И если Риза Осиповна пыталась сделать на платье вырез чуть больше, пусть даже на сантиметр, для меня это было мучение. Я начинала чуть ли не плакать. Риза Осиповна, человек хотя и строгий, но добрый, терпеливо уговаривала меня: «Танечка, это же театр, так надо…»

Помню, и мама говорила мне: «Ничего, ничего, подожди… Вот станешь стареть, сама начнешь открываться…» Не дождалась этого моя мамочка… А я и по сей день верна себе, особенно не открываюсь, разве что когда это требуется по роли…

И все же Ризе Осиповне наконец-то удалось меня «раздеть». Правда, до «раздеть» было весьма далеко — просто я согласилась появиться на сцене в серебристого цвета купальничке, поверх которого была надета длинная и тоже серебристая юбка. Было это в спектакле «Только мечта», поставленном по оперетте эстонского композитора Б. Кырвера. По мизансцене моя героиня, красотка Долли, спускалась на сцену с высокой лестницы и на середине ее должна была сбросить с себя эту блестящую юбку.

На спектакль «Только мечта» впервые пришли мои родители. И вот мама, глядя на эту сцену, обращается к папе: «Жанчик, смотри, до чего же красиво! И какие ножки хорошенькие…» Потом, присмотревшись, переведя взгляд от ножек к лицу, узнала в той, кто так эффектно спускалась по лестнице и сбрасывала юбку, свою дочь. Закрыв лицо ладонями, мама воскликнула: «Ой! Это же наша Танька!.. Какой ужас!..»

Удивительно, но мои родители-театралы так и не «пристали» к Театру оперетты, хотя их дочь работала в нем и была там не на последних ролях. К моему «примадонству» они относились весьма спокойно. Никогда у нас не было разговоров ни о моей игре, ни об актерских данных. Своя ведь — чего тут обсуждать. Конечно, они бывали на всех моих премьерах, но сказать, что много ходили на наши спектакли, не могу. Правда, потом, когда мамы не стало, папа ходил к нам уже чаще. Дома ему было одиноко, и он шел в театр, в основном к И. И. Кацафе. Посидит какое-то время в зале, сходит в буфет, потом идет в кабинет к Иосифу Исааковичу. Сидят вдвоем, говорят, говорят… Темы для разговоров у них находились всегда…

Мама любила актеров и считала, что артист должен быть обязательно красивым. А таких у нас в театре было немало. Среди всех она выделяла Татьяну Санину и Алексея Феону, про которого говорила: «Какой у него благородный вид! Такие артисты были раньше…»

Что же касается Татьяны Саниной, то она была мало сказать красивой — она была настоящей красавицей. Помню, когда я впервые вышла играть в «Фиалке Монмартра», то просто онемела, увидев ее — Санина пела тогда партию Нинон. Загляделась на нее настолько, что стояла и молчала — так она была хороша. И голос у нее был замечательный. Хотя в том спектакле «Фиалки» номер «Карамболина» был поставлен не столь блестяще, как потом, через несколько лет, уже в новом здании на Пушкинской, но все равно Санина была в нем неотразима.