Мастера крепостной России

С. ГОЛУБОВ

ИВАН БАТОВ – РУССКИЙ СТРАДИВАРИ

В 1833 году известный приятель Греча и Булгарина, хвастун, франт, сплетник и назойливый завсегдатай кофейных, где собирались петербургские «имена», В. П. Бурнашов встретил на Невском проспекте знакомого музыканта, только что возвратившегося из заграничного путешествия. Бурнашов крепко уцепил счастливого россиянина за рукав и до тех пор не отставал, меряя коротенькими шажками безграничную гладь проспекта, пока путешественник не выложил перед ним всех своих европейских впечатлений.

Одно из этих впечатлений показалось Бурнашову особенно интересным. Оно принадлежало к категории новостей, которые прямо просились в фельетон на страницы булгаринской «Северной пчелы».

Речь шла о скрипке, играя на которой Паганини XIX века – блистательный виртуоз Липинский – восхищал изысканную публику венских концертных зал.

Скрипка была русской работы, и Липинский говорил любителям превосходных музыкальных инструментов, что петербургский мастер, у которого он приобрел ее, нисколько не ниже старых итальянцев, а прославленные в Европе новые мастера годятся быть его учениками, не больше.

Имя петербургского Страдивари было Иван Батов.

Бурнашов без труда разыскал знаменитость, о которой знала Вена и которой так мало интересовались в России. Он нашел Батова на Караванной улице, что ведет от Садовой к Невскому, в доме Куприянова, на задворках, в третьем этаже, куда надо было подниматься по темной и грязной лестнице. Не пожалев свежих сиреневых перчаток и щегольской альмавивы [26] на оранжевой подкладке, Бурнашов преодолел лестницу и провел несколько часов в беседе с необыкновенным старичком. Затем напечатал в «Северной пчеле»[ [27] изящный фельетон, слегка напоминавший модную повесть Гофмана «Скрипка работы кремонской». В этом фельетоне все было прилажено по вкусу читателей «Пчелы»: ни слова о тяжком творческом пути Ивана Батова, ни звука о бедствиях его каторжной молодости и рабстве зрелых лет; все розово и нежно, начиная от редкой приятности обращения Ивана Андреевича с заказчиками до чрезвычайного успеха его инструментов на выставке 1829 года.

Фельетон был написан занятно, весело и красноречиво.

ВОРОБЬЕВЫ ГОРЫ

Батовы искони были «крещеной собственностью» графов Шереметевых. Их фамилия с незапамятных пор велась в подмосковных шереметевских селах – в Кускове, Останкине, на Воробьевых горах. Бывали Батовы огородниками, ткачами, столярами, жили и управляли в тесных семейных гнездах в страхе перед управителями-немцами, выплачивая оброк недосягаемому господину своему – графу. Так бы и затерялись Батовы среди ста пятидесяти тысяч крепостных душ, которыми владел самый богатый в России дворянский род Шереметевых, если бы у огородника Андрея на Воробьевых горах не родился в 1767 году сынишка Иван, ставший впоследствии знаменитым скрипичным мастером.

Близость Москвы обломала Батовых. Огородник Андрей не разумел грамоты по-настоящему, но все же подписывал свое прозвище кривыми литерами, похожими на избоченившихся пьяных монахов. Шестилетнего Ивана он отдал для первоучения в домашнюю школу местного воробьевского дьячка.

– Аз, буки, веди, глаголь, добро…

Через месяц малыши, с вылинявшими на летнем солнце вихрами, долбили «ижицу», – добрались до конца алфавита. Затем пошли «склады» и «титла», потом знаки препинания – «кавыка», «звательцо»…

По второму году учения Иван Батов до слез обрадовал отца: развернул книгу крупной церковной печати, густо покраснел, вытаращил глаза и, страшно заикаясь, прочитал:

– Чаю воскресения мертвых…

Ужасаясь неслыханному напряжению всех сил сына, мать вскинулась на мужа:

– Будет его терзать-то! Мало ему у долгогривого в школе муки… Чаю, да чаю… Брось, сынок, книжку, садись, молочка налью.

В 1781 году из города приехал дедушка-ткач и, потряхивая седыми кустьями бровей, недовольно заговорил:

– Что ж вы, оголтелые, ребенка калечить вздумали? Парнюге пятнадцатый валит, а он все с книжкой подмышкой вокруг огородов бродит. Ей-пра, – оголтелые… Ремеслу его учить надо, – как он крепостной по роду своему и на оброк пойдет неизбывно. Чем платить будет, коли знания и обычая нет? Засекут, как бог свят… Эх, недоумки!

Высморкавшись с присвистом об угол из-под дрожащей черной руки, дед-ткач вытер пятерню голубым подолом ситцевой рубахи и продолжал браниться еще яростнее. Мать заплакала. Андрей Батов молча глядел в окошко, за которым на черных грядах жирной огородной земли бушевала крикливая орда добытчиков-воробьев.

До сих пор Ваня рос, как растет молодое деревцо: выйдут теплые ясные дни – оно развертывает почки, зеленеет; грянет мороз, и листья блекнут, свертываются, а готовый распуститься цвет опадает. Под дедов крик в первый раз задумался он о своей жизни.

После обеда все пошли в графскую контору. Бритый писарь принял полтину медью, записал что-то в шнуровую книгу и выдал билет на право проживания недоростка Ивана Батова в Москве по случаю обучения его ткацкому ремеслу.

СТЕПАН ДЕХТЯРЕВ

Малолетки наматывают красна [28] на цевки с помощью больших деревянных скалок, от работы идет шум. Цевки вставляются в челноки, которыми пропускаются нитки в ткань. Под станами прыгают педали – ткачи с грохотом бьют по ним ногами, хватаясь руками за бердо и с силой ударяя по туго натянутой ткани каждый раз, как пробежит через нее челнок. От этих ударов дрожит в избе пол и стонут оконницы. С зари до зари стучат подножки и скалки: в суматохе резких звуков крики и брань мастеров похожи на далекий, собачий лай. Зато пинки, щипки, рывки отдаются прямо в голове тяжелой болью. Хороший ткач выпускает за день до семи аршин холста, но, чтобы стать хорошим ткачом, надо оглохнуть, обеспамятеть, превратиться в живой придаток к станку.

Холст, да холст, ровный, белый, нить к нити. Ване казалось, что и вся жизнь его до седых волос, как у деда, протянется ровной, белой нитью бесталанного, упорного, тупого труда. От этой мысли становилось тошно: не такой работы ему хотелось. Если бы его спросили – какой же? – едва ли сыскал бы он слова для ясного ответа, хотя и носил этот ответ в тихих закоулках души. Не только для того, чтобы выплачивать оброк графу, хотелось Ване трудиться. И не затем только, чтобы миновать порки. Бедняга мечтал о труде, открывающем путь к известности, к чести, славе, к выходу из ревизских списков «крещеной собственности» в свободную жизнь…

В рабочей казарме по вечерам велись всякие разговоры. Молодого Батова поразил один рассказ. Между шереметевскими подмосковными мужиками нашелся Степан Дехтярев, природный музыкальный талант которого рано был замечен знающими людьми. По графскому приказанию Степана отправили учиться музыке в Италию. Там сделался он известен как композитор. Затем вернулся в Москву и был представлен старому графу Петру Борисовичу Шереметеву. Граф угрюмо посмотрел на пудреного юношу в шелковом кафтане, поглядел его аттестаты, подписанные лучшими профессорами итальянских консерваторий, и сказал:

– Слушай, олух, приказ мой… Коли и впрямь верно, что про тебя в бумагах обозначено, составь ты мне хор роговой музыки да сочини для того хора каватину и концертное рондо. Угодишь – хорошо, а то – не обессудь за русскую науку. Пошел, брысь!..

Крепостной хор роговой музыки.

Современный рисунок.

Барская спесь графа Петра Борисовича любила потешиться. Никогда не пил Степан Дехтярев вина, кроме разве легкого золотого мессинского в Италии. Но в самый день представления своему господину припал он к простой русской водке и уже никогда не мог от этого зелья отвадиться. Приказание графа он выполнил отлично. Петр Борисович был доволен и, тем не менее, приказал Степана высечь – так просто, чтобы не зазнавался. С тех пор Дехтярев пил, погрязая во хмелю тяжком, почти беспробудном, приходя в себя только под розгами или в краткие промежутки между запойными неделями над пачками нотной бумаги. Пьесы Дехтярева игрались в Москве, в Петербурге, за границей, вызывая восхищение публики. И никому не казалось диким, что суровый деспот держит на их авторе свою железную руку, желая, по праву ревизских сказок, присваивать себе его вдохновение. Не раз бросался Степан в ноги графу, молил о вольной. Граф улыбался: