Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Она перегнулась через стеклянную перегородку, отделявшую нас от шофера.

— Гарри, когда приедем на студию, то не сразу в примерочную, а сначала в гардеробную, и прибавь-ка ходу!

Моя мать ненавидела машины, никогда не училась их водить и при езде соблюдала всяческие осторожности. Ездить на большой скорости было строго запрещено. Если она позволяла поднять скорость до сорока с лишним миль в час, это означало, что у нее либо роман с шофером, либо что-то чрезвычайно срочное.

Как только Гарри подкатил к гардеробной, она выскочила из машины, взлетела вверх по лестнице, ворвалась в офис Бентона с криком: «ПЕРЬЯ! Трэвис — перья! Как ты считаешь? Черные перья! А ну-ка, у какой птицы перья хорошо выходят на пленке?» Поскольку «перья» по-немецки и по-английски звучат похоже, я поняла, что нам предстоит рассматривать оперенье экзотических черных птиц.

Все коробки были большие: квадратные и продолговатые, глубокие и мелкие. Я даже не представляла себе, что на свете так много черных птиц. Перья с завитками, перья острые, перья пушистые, веером, редкие, плотные — но все черные, зловещие, пахнущие джунглями. Моя мать расхаживала посреди, погружая руки в содержимое коробок, перебирая, пропуская между пальцами все это изобилие, присматриваясь к форме, оттенку и способности преломлять интенсивный свет, льющийся с потолка огромной примерочной.

— Страус? Плотноватые… зато длинные, может, подойдут к неглиже в какой-нибудь сцене? А это что за белая цапля? Да, что-то заказывали из белого, на шляпу, ближе к концу фильма, чтобы передохнуть от черного… Райская птица? Она плохо кончила… Черная цапля. Тонковаты и какие-то жидкие… Черный лебедь? Скучно… Ворон? Жесткие. Орел? Слишком широкие и вообще идут только к фильмам про индейцев. Марабу? Чересчур пушистые.

Следуя за ней по пятам, Трэвис Бентон допытывался у своего помощника, куда положили последнюю партию груза из джунглей Амазонки. Вдруг он замер, крутанулся на каблуках.

— Чарли! Достань мне бойцовых петухов — хвосты настоящих мексиканских бойцовых петухов! А если в них не хватит блеску, мы их подсиним!

Петухи, которые в конце концов пожертвовали свой плюмаж на благо «Шанхайского экспресса», были в прекрасной форме: когда прибыли их перья, иссиня-черный цвет даже просвечивал сквозь тонкую оберточную бумагу. Моя мать осталась довольна — чмокнула Трэвиса в обе щеки и вызвала меня из отведенного мне угла.

— Поди сюда, радость моя, взгляни! Мечта! Черные, с собственным блеском! Узкие, естественной формы! Вот теперь Трэвис может заняться первым костюмом — это будет эмблемой фильма.

И Трэвис сделал костюм, ставший эмблемой фильма!

Несколько недель я наблюдала процесс творения шедевра. Не помню, чтобы я скучала, следя за этим поразительным служением совершенству. Даже в моем нежном возрасте я понимала, что это привилегия — быть причастным к такому процессу. День и ночь они трудились, иногда по двадцать четыре часа кряду. Моя мать не проявляла признаков усталости, у нее был на редкость крепкий мочевой пузырь, она могла часами сидеть в полной неподвижности, а поскольку она к тому же морила себя голодом, то такие банальные вещи, как перерыв на обед и на прочие физиологические нужды, отпадали на все время, пока Дитрих готовила костюмы для фильма, а позднее — для сцены. Трэвис Бентон знал за ней эти способности.

Он мне нравился. Независимо от времени суток, а это могло означать от шести утра до двух ночи, Трэвис выглядел, как один из своих эскизов: элегантный, с ноткой ноншалантности. Он заботился о костюме главного дизайнера «Парамаунта» так же тщательно, как о своих подопечных звездах экрана, щеголяя в кашемировом блейзере, безупречно белых фланелевых брюках и кремовой шелковой рубашке с пестрым шейным платком. У него был вид Рональда Кольмана задолго то того, как Рональд Кольман приобрел этот вид. Особенно гордился он своими ботинками — в студии говорили, что они ручной работы и специально сделаны для него в Лондоне. На его любимой паре красовались черные завитушки на белом фоне — как на ботинках для гольфа без язычка и ремешков. Он обожал принимать позы, выставляющие их на показ. В общем, вид его выражал всегдашнюю готовность провести вечер за крикетом с последующим светским ужином. И лишь его бедный нос не соответствовал этому образу: он цвел «а la мистер Филдз». Но поскольку я никогда не видела, чтобы он выпивал, багрянец носа объяснялся, вероятно, высоким кровяным давлением — оно часто подскакивало у тех, кто работал с Дитрих.

За время работы над их первыми двумя фильмами Трэвис неизбежно должен был прийти к выводу, что если большинство людей и принадлежит к человеческой породе, то только не моя мать. Поэтому он разработал сменную систему для персонала и график перерывов на еду для себя и своих помощников, в число коих включил новое лицо — меня. Не думаю, чтобы моя мать замечала какие-то перемены вокруг нее — разве что прибытие нашего ланча из студийной провиантской. А между тем одна стайка чистеньких маленьких леди периодически сменяла другую, и профессиональная принадлежность обозначалась у них подушечкой для иголок, привязанной к запястью. Трэвис заботился о своих людях по доброте душевной, а не под диктатом профсоюзных законов. Во времена Великой Депрессии было так плохо с рабочими местами, что счастливцы, имеющие работу, разбивались в лепешку, чтобы ее сохранить. Подчеркнутая услужливость, созданная годами Великой Депрессии, замечательно соответствовала отношению моей матери ко всем тем, кто обслуживал ее за плату. Ни один не покидал своего места, не подавал виду, что чем-то недоволен. Они сносили все, обуздывали остатки гордости, выполняли любые приказы, зная, что, если они вспылят, их ожидает голодная смерть.

Никогда не заглядывая в то, что происходило вне ее мирка, Дитрих естественно принимала такое поведение «маленьких людей». Она искренне полагала, что, если платит кому-то жалованье, значит, ей принадлежит не только труд работника, но и его жизнь. Она не нанимала людей, она владела ими. Такая позиция великой голливудской звезды времен Великой Депрессии не встречала ни в ком сопротивления. Позже почтение к легенде, особенно в Европе, по инерции приводило к тому же результату.

По системе питания Трэвиса Бентона мне полагались какие-то удивительные вещи. Раз он заказал нечто под названием «яичный салат на белках». Прибыл мой первый сэндвич в вощеной бумаге, а с ним — тяжелая стеклянная бутылка с шипучей коричневой жидкостью, которую он назвал «кока-кола». АМБРОЗИЯ!

Моя мать бросила на него весьма критический взгляд из зеркала, но она была слишком занята прилаживанием петушиных перьев к шляпному колпаку, чтобы оспаривать неортодоксальное меню. Пока я поедала свой божественный ланч, стараясь не шуршать бумагой, моя мать работала. Это был день вуалей. Ей нужно было повторить впечатление «взгляда из-под вуали», которым она так успешно пользовалась и в «Марокко», и в «Обесчещенной», и подыскать вуаль для шляпы с петушиными перьями. Вуали были разложены во множестве на сером ковровом покрытии пола. Она подобрала образец с ярлыком «Черная-3», посмотрела на свет сквозь паутинку, усеянную черными мушками, выпустила ее из рук; взяла «Черную-10», с алмазными блестками, подержала перед глазами, выронила; отбросила «Черную-5», узнав в ней ту, что была в «Марокко». Три часа спустя пол в примерочной выглядел так, как если бы все пауки мира заткали его своей паутиной. Ей ничего не нравилось, ничего не подходило. Начало смеркаться. На улице «Парамаунта» зажглись причудливые викторианские фонари. В те времена люди работали, пока их не отпустят. Сменилось четыре смены, а Трэвис еще ни разу не зевнул. Я украдкой зевала, выходя в уборную, но долго там не задерживалась и быстро мчалась назад из страха, что нужную вуаль найдут без меня, и я пропущу великий миг открытия.

— Марлен, душа моя, ты совершенно уверена, что вуаль нужна? Может быть, достаточно перьев? Мы так удачно сейчас их уложили, подчеркнув одну щеку. Не рассеет ли вуаль эффект?