Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Машина медленно обогнула угол. Гарри был специально натаскан в том, как довозить произведение искусства до места назначения. Угрюмый железнодорожный двор, пустой, если не считать нескольких одиноких пульмановских вагонов — и вдруг, резко… КИТАЙ! Жара, пыль, суета, толпы народа, снующего туда-сюда, — кишмя кишащий народом Китай. Куры, козы, бумажные фонарики, кули в соломенных шляпах, мальчишки в лохмотьях, тощие собаки, котомки, чемоданы, корзины, ящики и коробки, пакеты всех форм и размеров. Надо всем этим — море вымпелов, длинные, узкие, белые полотнища, разрисованные китайскими знаками.

Посреди всей этой живописной толкотни — поезд; настоящий поезд, огромный черный локомотив которого извергает пар, а на самом верху его — наш коротышка, с деловым видом разрисовывающий задник декорации. Поскольку природа в тот день отказала фон Штернбергу в облаках, он неустрашимо рисовал собственные. Он терпеть не мог, когда кто-то брал над ним верх, и поэтому обычно находил способ восторжествовать над подобными «личными оскорблениями» со стороны природы. Только перед моей матерью он мог сознательно капитулировать, как перед превосходящей его силой.

Воскреснув, моя мать аккуратно вышла из машины, и весь этот бешеный вертящийся островок псевдо-Востока замер. Куры перестали кудахтать, у собак лай застыл в глотках; плотники, электрики, статисты, порядка двухсот человек, глазели на нее как зачарованные. Фон Штернберг, заметив внезапную тишину, спустился посмотреть, что помешало всеобщей работе, обнаружил свою звезду в переливах черных тонов, помахал ей, улыбнулся в знак согласия с оказанными ей почестями, потом крикнул:

— За дело, ребята!

И снова принялся рисовать свои белые тени.

Меня включили в команду. Трэвис сделал мне специальную форму «персонала мисс Марлен Дитрих»: белый халат, как у парикмахеров. Моя работа заключалась в том, чтобы, должным образом одетой, наготове стоять вне освещенного круга рампы с ручным зеркалом в руке. У меня были точнейшие инструкции. Если моя мать кричала: «Гардероб!» — мне не следовало двигаться; это означало, что она обнаружила крошечную складку на платье, и костюмерша подбегала к ней с черной подушечкой и горячим утюгом, подкладывала подушечку под складку, устраняла позорное вздутие, затем, завершив свое дело, отступала обратно в тень. Но если клич был «грим», это означало, что бегут к ней я и гримерша Дот Пондел. Я передавала моей матери ее драгоценное зеркало, а Дот — еще более драгоценную кисточку для губ, предварительно окунув ее в липкую красную краску. Если клич был «волосы», мне снова приходилось подбегать, на сей раз меня сопровождала Нелли с расческой. В те дни, еще до появления пэнкейка и лака для волос, эти призывы звучали часто и усугублялись стремлением Дитрих к совершенству. У нее не только было шестое чувство по поводу любого непорядка, но был еще и собственный дозорный — зеркало во весь рост. На специальной передвижной платформе, снабженное тремя сильными лампочками с каждой стороны, оно устанавливалось так, чтобы вслед за камерой фон Штернберга перемещался взгляд Дитрих. Она пользовалась этим зеркалом постоянно, уточняя и исправляя все, что казалось ей хоть сколько-нибудь несовершенным. Фон Штернберг никогда не вмешивался, никогда не терял терпения из-за этой ее маниакальной склонности.

Во время моей первой съемки я получила несколько важных уроков. Когда раздается команда: «Тишина в студии! Камера! Звук! Мотор!» — именно тогда у вас в горле начинает першить, именно тогда вам просто необходимо кашлянуть. Но делать этого ни в коем случае нельзя. Если вы проявили слабость или глупость и произвели хотя бы крошечный шумок, кто-нибудь в ярости орал: «Стоп!», — и двести пар глаз начинали искать подлеца, осмелившегося испортить дубль! Никогда не ешьте перед началом съемки крекер, не запив его хорошенько водой! Проглотите — убедитесь в том, что не застряло ни крошки. Сделайте вдох — убедитесь, что в горле не першит. Если вам нужно «выйти», лучше крепко скрестите ноги: это непозволительно до следующей паузы. Знайте, что причина «ветров» — напряженные мышцы, так что лучше расслабьтесь. Зато как только услышите режиссерское «стоп!», кашляйте, чихайте вволю, пускайте газы — жизнь прекрасна! Как эти Геракловы подвиги по самоконтролю под силу кинозвездам, у которых напряжение еще больше, плюс ответственность за съемку самих себя, всегда меня изумляло.

Я узнала также, что иногда Нелли из парикмахерского отдела приходится стоять перед запертой дверью артистической уборной моей матери, пока та что-то делает внутри. В таких случаях мне говорили, что в одной из просмотровых студии для меня устраивают показ фильма. Потрясающе! Я бежала в надежде, что увижу новый фильм с братьями Маркс или с Кэрол Ломбард. Если, пока я сломя голову неслась по студии, мне навстречу попадался фон Штернберг, в этом случае он меня не замечал, а просто проходил мимо, наклонив голову и сгорбившись, в каком-то тягостном раздумье.

Моя мать начала много общаться с Анной Мэй Вонг. Между дублями они разговаривали — не репетировали, а просто тихо беседовали, курили, тянули холодный кофе через соломинки. Мать часто возилась с прямой челкой мисс Вонг и заставила Трэвиса переделать одно из ее кимоно, чтобы оно было пошикарнее. Мисс Вонг нравилась ей намного больше, чем исполнитель главной роли, который оказался точь-в-точь таким, как его описал Трэвис — с единственным достоинством — фотогеничной челюстью. На третьей неделе съемок «Шанхайского экспресса» я впервые увидела, как всех выгоняют с площадки. Я не знала, из-за чего, и когда в то утро закричали: «Очистить площадку», заколебалась — посмотрела на мою мать в ожидании указаний. Когда она кивнула и обронила «иди», я присоединилась к сотне с лишним мужчин и женщин, поваливших к выходу. Было похоже, что команда уже привычна к таким приказам. Тогда я не знала, что у фон Штернберга команда обычно не расходилась между съемками эпизодов, и что очистка площадки была для них процедурой приятной. Это означало, что они могут выйти на яркое солнце, покурить, прислонясь к стене, прибавить себе калифорнийского загара, в то время как Дитрих оставалась внутри, и ее учили, как играть роль. После одной из таких головомоек мы наконец вырвались на ланч. Поскольку мать никогда не ела за работой, наши ланчи заключались в том, что ела я, а она в это время приводила в порядок лицо и волосы.

В тот день она в полном молчании, медленно и целенаправленно совершая каждое движение, сняла длинное черное бархатное платье, передала его девушке из гардеробной — за время перерыва его должны были осмотреть, освежить и погладить; расстегнула свой специальный бюстгальтер, протянула его Нелли, которая дала ей другой, более удобный; надела хлопковый гримерный халат, туго завязала пояс; завела граммофон, поставила на него пластинку Таубера и села за стол, внимательно рассматривая свое лицо в ярко освещенном зеркале.

Фон Штернберг постучал в дверь, получил в ответ «войдите» и возник в дверях со своим бутербродом. Она встала, поспешила дать ему нормальную тарелку и льняную салфетку. Я налила ему кока-колы — она ему тоже очень нравилась!

— Любимая, я тебя вымотал?

— Нет, ни в коем случае. Я просто стараюсь тебя не подвести!

Он доел хлеб с ветчиной, вытер усы, поцеловал мою мать в шею, улыбнулся ей в зеркале и вернулся к работе.

Мне были поручены мелкие «специальные» задания. Я научилась раздувать перья и растрясать меха так, чтобы моя мать оставалась довольна. Я также стала экспертом по выщипыванию ресниц. В те дни искусственные ресницы были чудовищно грубыми. Чтобы они подошли к лицу Дитрих, их надо было выщипать наполовину. Моя мать стояла надо мной, пока я выдергивала реснички с тончайшей ленточки.

— Да… еще… еще… а то у меня глаза будут, как у Гарбо. Она наклеивает эти щетки вместо ресниц. И еще говорит, что это ее настоящие глаза! Неббиш!

Мне было также разрешено раскладывать по местам черные восковые карандашики для бровей, которые Дот затачивала своим верным перочинным ножом. Я надеялась, что когда-нибудь меня сочтут достаточно взрослой, чтобы допустить к этой работе.