Достался нам век неспокойный

- Сейчас же выходи, - требовательно зовет она. - Хочешь, чтобы он тебя укусил, да? Ты что - железный? Поспешно выбираюсь на берег.

- Ну вот, - с детской удовлетворенностью в голосе говорит она. - Надо, чтобы ты слушался жену. Хотя бы в отпуске.

Действительно, у нее так мало возможностей повелевать мной, заботиться...

Странно... Странно и радостно. Сколько людей усеяло берег! Но есть среди всех один человечек... Маленькая, почти девчоночья фигурка у моря... Бронзовая нога пробует краешек воды... Легкое движение головы, чтобы сбросить со лба светлую прядь... Изгиб шеи... Улыбка... Все для тебя особенное, загадочное, трепетно близкое, исключительное. И ты в самом деле из мягкого железа, а она - магнит... Так много рядом людей. Такой большой юрод. Такая большая страна. И есть во всем этом один самый дорогой человек. И ты, как стрелка на магнит, тянешься к нему глазами, мыслями, чувствами...

В левом кармане гимнастерки чувствую тепло. Это ее письмо. Помню его наизусть. Ровные аккуратные строчки и маленькая, обведенная зеленым карандашом ладошка сына. "... Вся наша тыловая жизнь подчинена одному: мы живем для фронта... Нашу бригаду похвалили сегодня в листке-молнии, а мастер сказал мне: "Вот ты проработала две смены над... (дальше полторы строчки густо вымараны) и муж скажет тебе спасибо"... Представляешь, война, а у нас оперу давали... Теперь с едой совсем отлично - нарвали с мамой щавеля и такой украинский борщ сварили, что вся улица сбежалась перенимать опыт... "

Письмо вначале было сложено в треугольник, и на оборотной стороне расплывчато синела печатка: "Просмотрено военной цензурой". Письма тоже "военный фактор", они тоже оружие. И то, что тыл живет для фронта, оружие. И что война - а оперу давали. И даже безбожная ложь, что "теперь с едой совсем отлично". Обман, оказывается, может быть и очень благородным, порой он больше чего-то другого может свидетельствовать о великой честности людей. Не знаю, что там вычеркнула почтовая девчонка в линялой гимнастерке, но главная "тайна" писем, которые делают человека на фронте устойчивее и сильнее, - во всем остальном.

Что-то меня заставило оглянуться. Впрочем, не что-то, а просто опыт и чутье. Только кажется, что отвлекся, а глаза шарят по небу. И вот они схватили опасность и по всему телу разослали стремительные токи сигнала: "Тревога!"

Два "мессершмитта", описывая дугу, примеряются для атаки. Теперь я чувствую себя в бескрайнем море пловцом, вокруг которого ходят акулы. А эти и не ходят - уже несутся, и, кажется, нет спасенияГ

И тут вижу я впереди, в лесном массиве, плешину. Круглая, как блюдце, поляна, и посредине - группа деревьев. Ни о чем не успеваю подумать что-то само срабатывает внутри, рука отжимает штурвал, машина скользит вниз.

Успею? Или догонят? Приблизятся на нужное расстояние и - в щепки. Нижет еще ниже, еще! Колеса почти трогают верхушки сосен. Вот и поляна. Еще ниже - и сразу левый вираж, за эти стоящие в центре деревья.

"Мессеры" стреляют - скорее с досады - и, взревев моторами, проскакивают.

А я теперь чуть поднимусь над лесом и посмотрю на них. Ага, возвращаются, набирают высоту и опять - вниз.

Хочется, как мышь в нору, юркнуть меж деревьев. Но надо себя сдержать: юркнешь раньше - и, обогнув эту спасительную купу, вылезешь навстречу, как раз на их огонь.

Вот теперь, когда они собираются нажать на гашетку, - пора! Мелькают перед глазами деревья. Чуть лишнего вправо или чуть влево - и поминай как звали.

Обогнув свою рощу, вижу: выходят из пикирования. Получается - идем навстречу, но стрелять они уже не могут, очереди прошли бы выше - и я, кажется, вижу их перекосившиеся от ярости рожи. Такая стопроцентная добыча, а не взять!

Дураки! Разошлись бы, не вместе бы атаковали, на чью-то очередь я обязательно выскочу. А они то ли так уверены, то ли не догадываются, то ли боятся отрываться друг от друга...

Еще три раза наскакивали, я бешено носился в кольцевом коридоре в нескольких метрах от земли.

Так они ничего и не смогли.

Подождав, пока "мессеры" окончательно скроются, взял свой курс. Через несколько минут посадил По-2 на опушке леса у села, где назначили нам район базирования.

Вышел, снял шлем. Откуда-то появился старшина, что-то такое говорит. А так хочется отдышаться, расслабиться. Лег бы на землю лицом вниз и дышал густым запахом травы. Но неловко...

Старшина, почуяв непростое мое состояние, замолчал, поджидает. Он в летах и, видно, не из кадровых.

Наконец, звуки оживают. И первые звуки - это бьют орудия.

- Ну, слушаю вас.

- Так что, - старшина неловко вскидывает ладонь к виску, - полевая площадка к работе готова.

- Что значит готова?

- Проверено само поле. Имеется горючее, - старшина кивнул в глубину леса. - Жить будем на окраине Александровки. Там же метеопост, Кухня полевая...

- Наши это стреляют?

- Немцы.

- Как будто близко.

- Близко и есть. На той стороне реки.

- Александрову обстреливают?

- Не. На той стороне, как раз против этого места, наши из окружения пробиваются. Вот немцы и стреляют, не дают.

Как ни старается старшина быть по-уставному сдержанным, но все же не может совладать с собой. Его по-крестьянски огрубелое сострадательное лицо передергивает гримаса.

- Эх, товарищ полковник, - выдыхает он сдавленно, хрипло и, не стыдясь, вытирает пальцем слезу. - Насмотрелся я тут. Выходят они оттуда, бегут, как к маме родной, завидя такое близкое спасение, а их снарядами... И ничем эту проклятую фашистскую артиллерию не взять. Идут они, как через ад.

Все во мне напрягается. Такое слышать не легко. Хочется рвануться, что-то немедленно сделать... Но что тут сделаешь...

К ночи сюда перелетела вся группа.

Уже поздно. Но ведь стоит пора необычных ночей. Столько поэзии мы всегда ощущали в этих словах: "белые ночи"... Поэзия осталась, только она теперь грустная, горькая. Потому что белые ночи не для удивления, не для любования - они часть войны. Они вобрали в себя столько благодарностей и проклятий. Саперы рады - им по ночам спокойно работать, прокладывать в болотистых местах свои гати. И нам летать виднее. А те, кто на том берегу Волхова, ненавидят белые ночи за их предательство. Белые ночи выдают...

Слышится отдаленный гул.

- Наш СБ, - высказывает догадку батальонный комиссар Косачев.

- Вдоль реки идет, - уточняет кто-то.

- Нет, - сомневается Косачев, - пожалуй, "юнкерс ", Вскакиваю.

- Сейчас проверим,

- Одному не стоит, - Косачев тоже поднимается.

- Но я ведь пока один тут осмотрелся, изучил местность.

Что значит диалектика - ничто не бывает однозначным. Устарелый И-16 обладает завидным достоинством: короткая пробежка - и ты в воздухе, легко набираешь высоту, "Юнкерс " как раз подходит к нашему рубежу. Иду навстречу. Но что это он так круто набирает высоту! Ага, в облака полез подвернулись, однако, ему. Наверное, увидев меня, ему передали с земли по радио об опасности.

Неожиданно глаза схватывают какое-то движение внизу. Там, на фоне реки, - две знакомые тени. "Мессеры"!

Не иначе как истребители попросили, чтобы "юнкерс" обозначил себя ракетой. Боятся сбить своего. Ракета вспыхнула - и я увидел его. Совсем рядом. Рядом, только чуть выше. Снизу я и ударил длинной очередью.

Вот теперь хороший факел! До самой земли будет сам себе освещать дорогу.

На следующую ночь мы встретились с "мессершмиттами" вновь. Маневренные возможности самолетов И-16 помогали нам буквально виться вокруг Ли-2, не подпуская фашистов, отсекая их огнем.

С тех пор у Гризодубовой здесь потерь не было.

Днем на опушке безлюдье. Все замаскировано. Днем - отдых. Так полагается. Но какой там отдых в Александровке, недалеко от которой громыхают орудия, понтонеры держат под огнем свою переправу, а за рекой то там, то тут бьется, малосильно тыкается в стенки фашистских клещей окруженная 2-я ударная. Иногда группам удается прорваться. Они показываются на том берегу, устремляются к паромам. И только здесь, на шатком этом мосту, начинают успокаиваться. Они оборваны, измождены, на лицах все еще выражение настороженности и готовности сорваться, куда-то бежать, стрелять. Иных ведут под руки, иных несут на шинелях.