И жизнь, и слезы, и любовь

Пища, все связанное с ее приготовлением, для меня было всегда скорее психологическим, чем физиологическим моментом. Бабушка пекла удивительно тонкие блинчики, прямо кружевные. Мне так нравилось, что они просвечивают. Зато щи получались гораздо лучше у мамы. Я и по сей день, после всех изысканных блюд в ресторанах, могу смело утверждать: ни одному шеф-повару самого элитного ресторана, не дано в его мастерстве даже приблизиться к тем щам, которые варит Галина Николаевна Перфилова из города Аткарска Саратовской области.

А по воскресеньям мама пекла оладьи на завтрак.

Я лежу в постели. Уже просыпаюсь. Но не открываю глаза от радостного чувства — можно поспать подольше. В квартире пахнет оладьями, а по радио идет передача «С добрым утром!». Впереди целый счастливый день. А сейчас я буду есть оладушки без счету. Нынче забота о фигуре мне таких вольностей не позволяет…

Примерно с третьего класса я вела книгу рецептов. Она была моей спутницей во все годы мыканья по чужим углам.

Эту книжку изорвал в клочья бультерьер, которого мне подарил Шуйский. Супруг всегда заводил собак бойцовых пород. Когда я, беременная третьим ребенком, лежала в больнице на сохранении, муж был в свирепом состоянии. В тот момент у нас жил стаффордширский терьер. Никогда в жизни я больше не видела такого здорового стаффордшира. Встав на задние лапы, он мог с легкостью положить передние на плечи взрослому человеку.

Пес не был злым, но одним своим видом наводил панический ужас на моего сына Тему.

И вот мне в больницу звонит няня в слезах:

— Шуйский решил за что-то наказать Тёму и запер его в клетке с собакой!

Они в Крёкшино, я в Москве. Ничего поделать не могу, вся трясусь от страха, плачу…

Он, конечно, выпустил мальчика. Собака Тёму не тронула. Но какая это была травма для сына…

Я часто думаю о свободе и несвободе. Многие говорят, что чувствуют себя в провинции, как в тесной душной комнате. Мол, мало там свободы.

Все мое детство было расписано по минутам. Родители приходили домой поздно, поэтому после школы я шла к бабушке. Там я делала уроки. Потом бежала по своим делам: в музыкальную школу, кружки, библиотеку.

В библиотеку я записалась сама в возрасте пяти лет. Примерно с этого возраста я стала читать запоем все подряд. У нас была «всемирка» — двухсоттомное собрание сочинений писателей всех времен и народов. Это было подписное издание. Помню, как эти книги приходили к нам по почте. По две штуки в бандероли. Боже мой! Какой это был для меня, маленькой, праздник! А чьи произведения нам прислали на этот раз? Я пыталась все читать. Глотала эти книги: и японских поэтов, и американских писателей, даже если не всегда могла вникнуть в содержание.

Ребенок подсознательно принимает систему ценностей взрослых, которые его окружают. Я сразу почувствовала, что «всемирка» — это редкий клад. Тем более ни у кого вокруг такого клада, вернее, не клада, а кладезя знаний не было.

Самым ярким детским литературным впечатлением был для меня «Малыш и Карлсон» Астрид Линдгрен. Родители отнеслись к этой книге с недоверием. Как это так: толстый дядька прилетает, шкодит, ест варенье, берет чужое без разрешения? А меня привлекала атмосфера гармонии и уюта, которая царит в этой книжке. Помню, все просила у бабушки:

— Сделай мне булочки с корицей и горячий шоколад.

После «Малыша и Карлсона» я незнакомцев описывала так: «Мужчина в самом расцвете сил». Взрослые умирали со смеху.

Я часто думаю, что так рано повзрослела, так рано стала стремиться к самостоятельности из-за того, что с детства чувствовала себя равноправным членом «взрослой» компании родителей и их друзей. Взрослые люди, которые меня окружали, всегда проявляли ко мне неподдельное внимание. Мои родные всегда старались понять, что интересно мне. Они видели, что я не отходила от инструмента, поэтому в пятилетнем возрасте меня отдали в музыкальную школу.

Со мной вместе учились ребята на три-четыре года старше. Сохранилась смешная фотография. Старший хор. Поют совсем большие дети. И я среди них — крошечная, пятилетняя. У меня страшно серьезное лицо…

Я с детства пою правильно, не фальшивлю. Меня всегда бросали на ответственные участки — «держать» второй голос, чтоб вся группа не сбилась. В этот же период я, в составе хора естественно, впервые выступила на радио.

Самым главным для меня всегда было чем заниматься, а не с кем. Я всегда не любила пионерские лагеря. Ужасно раздражала несвобода, которую там культивировали. Привели строем, пересчитали, увели строем.

Когда меня начали учить музыке, из моей жизни ушел еще один мой ужас — детский сад. После теплого дома, в котором я росла, эта казарма для самых маленьких вызывала во мне глубокое отвращение. У мамы сердце кровью обливалось, когда она, приходя за мной, видела, как я стою, прижавшись к воротам, и высматриваю ее…

Когда я недавно рассказывала об этом Йосе, он вдруг грустно посмотрел на меня и говорит:

— Вот и я стою так у ограды, когда тебя нет рядом. Знаешь, Лера, мне без тебя не дышится…

Свой угол, теплый гармоничный дом. Как в годы скитаний по задворкам столицы я об этом мечтала! До того как у нас появились деньги и Шуйский стал скупать квартиры (в них мне пожить не удавалось: супруг таким образом вкладывал деньги), мы с ним жили в крохотной квартирке у метро «Пролетарская».

И вот счастливая новость! Мы покупаем дом. И не где-нибудь, а в престижном поселке Крёкшино под Москвой! Ура!

Шуйский редко выпускал меня из квартиры. Контролировал все мои встречи, звонки, даже походы в магазин. А теперь в голове крутилось: у нас будет своя загородная вилла! И я, как освобожденная женщина Востока, смогу ходить, куда мне вздумается. Как может быть иначе? Там ведь сельская местность: ступил за порог — и ты на улице.

Домик был простенький — одна комната и кухня. Потом пристроили «удобства»: провели воду, у нас появился городской санузел.

Крёкшино стало моей тюрьмой. Сейчас я не столько вспоминаю, как я там жила, сколько, как я оттуда убегала на автобусах, электричках, попутных машинах.

Шуйскому стало еще удобней: в сельской местности кричи не кричи, никто тебя не услышит. За пределы участка мне выходить не разрешалось. Супруг кичился тем, что мы жили на свежем воздухе. Чистая правда: во дворе, за забором я могла гулять, сколько захочется.

Когда мы переехали в Крёкшино, Ане был месяц. Мне двадцать пять лет. Шел 1993 год.

Что еще меня поддерживало и поддерживает в жизни? То, что я — человек организованный. К этому я также приучена с детства. Жизнь убедила меня в одной, на первый взгляд парадоксальной, мысли: чем больше ребенок загружен вне школы, тем лучше он успевает в школе.

Распорядок дня у меня был такой. Я прихожу из общеобразовательной школы. Бросаю взгляд на часы. Ой, уже скоро начнутся занятия в музыкалке. Бабушка греет обед. Я тем временем делаю письменные задания. Сколько успею. Часть письменных упражнений сделано еще в школе, на переменах. После музыкалки делаю оставшиеся задания. Никогда не уходила гулять, если знала, что у меня не выучен хотя бы один урок.

Таких, как я, иногда называют «положительными до тошноты». В детстве из-за этой моей черты произошел почти анекдотический случай, который в нашей семье вспоминают до сих пор. Я училась в первом классе. На улице май. Мы с родителями выехали на пикник за город. Вернулись домой очень поздно и сразу легли спать. В пять утра я проснулась, вспомнив, что не сделала домашнее задание по письму. Я встала тихонечко — решила никого не будить. Открыла тетрадку и принялась за упражнение. Мама, очень сонная, входит в мою комнату в шесть часов:

— Чем ты занимаешься?