Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им сам

Я приветствовал сего юношу как мог любезнее, хотя и был несколько смущён, не имея времени собраться с мыслями. Этот мнимый брат Терезы являл собой мой живой портрет с несущественным различием в оттенке кожи, которая у него была немного светлее. Я сразу понял, что вижу собственного сына, в чём и заключался обещанный Терезой сюрприз. Она пожелала доставить себе удовольствие видеть меня поражённым и восхищённым одновременно, поскольку нимало не сомневалась, что сердце моё будет живейшим образом тронуто появлением сего неоценимого свидетельства нашей любви. До тех пор я оставался в полнейшем неведении о его существовании, и ни в одном из писем не сообщала она про свою беременность. По зрелом размышлении я заключил, что не следовало бы устраивать нашу встречу на глазах у посторонних, поскольку каждый мог с несомненностью видеть очевидное. Все присутствовавшие переводили взгляд с меня на лицо мнимого брата и снова на меня. Признавая его моим сыном, они с неизбежностью должны были бы заключить, что я был любовником терезиной матери, поскольку он считался ее братом. Кроме того, в те лета, кои ей можно было дать по внешности и кои она приписывала себе, казалось невозможным представить его её сыном. Равно невероятной была и мысль, что я отец Терезы, ибо вряд ли выглядел много старше её.

Мой сын говорил на безупречном неаполитанском диалекте, который не лишён своей прелести, но итальянский язык тоже был прекрасно знаком ему, и, разговаривая на оном, он, к вящему моему удовольствию, выказал вкус, рассудительность и остроумие. Хотя и воспитанный в Неаполе, он получил некоторое образование и отличался изысканными манерами.

Мать усадила его за столом между собой и мною. “Предмет его страсти, — сказала она мне, — это музыка. Когда вы услышите, как он играет на клавесине, то сможете оценить, сколь он искуснее меня, хотя между нами разница всего в восемь лет”.

Такова была её способность выходить с естественностью и тонкостью из затруднительных положений, что вообще свойственно одним лишь женщинам.

Я встал от стола настолько очарованный своим сыном, что не мог удержаться и с величайшей нежностью расцеловал его. Засим я пригласил всё общество обедать ко мне на следующий день.

Аббат Гама просил меня быть у него к завтраку, поскольку он умирал от желания поговорить со мною наедине. “С величайшим удовольствием приму вас у себя, господин аббат”, — был мой ответ ему.

Когда все гости разошлись, дон Чезарино, так звали мнимого брата моей Терезы, пригласил меня отправиться с ним на прогулку. Я ответил, поцеловав его, что моя карета в его распоряжении и он может ехать со своим шурином, ибо в этот день мне не хотелось бы разлучаться с его сестрой. Палези был вполне удовлетворён сим предложением, и они уехали.

Как только мы остались одни, я страстно обнял Терезу и поздравил её с таким очаровательным братом.

— Мой друг, это твой сын — вожделенный плод нашей любви. Однако умерь себя, иначе ты можешь подарить ему брата.

— Но ведь ты сказала, что с завтрашнего дня мы будем лишь друзьями.

Я вновь стал счастливым любовником, но сладостность нашего соединения нарушалась мыслью о том, что оно совершается в последний раз. Когда мы несколько перевели дыхание, Тереза стала рассказывать:

— Наше дитя было воспитано на средства того самого герцога, который увёз меня в Римини и которому я сразу же доверилась, как только почувствовала себя беременной. Герцог окрестил ребёнка именем Чезаре Филиппо Ланти и отправил его к кормилице в Сорренто, где он оставался до девятилетнего возраста. Затем мальчик был помещён на пансион к одной честной женщине, которая учила его многим полезным предметам, в том числе и музыке. С самого раннего детства он знал меня как свою сестру, и ты не можешь представить, сколь я была счастлива, видя, что он всё более и более становится похожим на тебя. Я всегда считала его верным залогом нашего союза и не сомневалась в том, что, как только мы снова обретём друг друга, то соединимся вечными узами. Ибо разве мог бы ты отказать сему плоду нашей любви в праве носить имя твоего законного сына? Но судьба решила иначе. После смерти герцога я покинула Неаполь, оставив Чезарино в том же пансионе под покровительством князя Риччиа, который всегда относился к нему как к родному брату. Твой сын обладает капиталом в двадцать тысяч дукатов, из коих мне выплачивают проценты. Он не знает ничего этого, но, конечно же, я ни в чём ему не отказываю. Моё единственное несчастье, что я не могу называть его своим сыном.

Мы провели время до возвращения Чезарино и её мужа в разнообразных разговорах. За ужином мальчик окончательно покорил меня своей чисто неаполитанской живостью. Он сел за клавесин и с блеском виртуоза сыграл несколько пьес, а потом стал петь неаполитанские арии. Моя Тереза смотрела только на него и на меня, но время от времени целовала своего мужа.

Этот день останется одним из счастливейших в моей жизни, которых, по правде говоря, я насчитываю немало.

Назавтра в девять часов утра доложили о приходе аббата Гамы, который в первых же словах сказал, что до слёз рад видеть меня в столь добром здравии после долгих лет разлуки. Как легко догадаться, хитрый аббат всячески превозносил меня. Ведь он хорошо знал, что ни ум, ни жизненный опыт, ни презрение к льстецам не препятствуют удовольствию слушать похвалы самому себе. Изрядная обходительность соединялась у него с проницательностью, он был чрезвычайно любопытен, впрочем, безо всякой зловредности. Желая узнать о моих приключениях, он не дожидался, пока я начну расспрашивать о его собственных, и пространно описал мне свою жизнь за те семнадцать лет, что мы не виделись. Перейдя, как мне было уже известно, из испанской службы в португальскую, он занимал должность секретаря в посольстве командора Альмады. Во время беседы мы оба выказали немалый дипломатический талант: он — удлиняя свой рассказ, а я — сокращая, не без некоторого тайного удовольствия наказать любопытного в сутане.

— Что вы намереваетесь делать в Риме? — спросил он.

— Я буду умолять святейшего отца испросить для меня прощение венецианских инквизиторов.

Я обманул его, но подобный ответ ничем не хуже любого другого, если хочешь скрыть истину, да и скажи я ему, что еду лишь для развлечения, он всё равно не поверил бы мне. Затем аббат перевёл разговор на Терезу, но тут я накрепко закрылся, как денежный сундук самого отъявленного скряги. Наконец, после более чем часовой беседы он удалился, обещав быть к обеду.

Первой из гостей приехала Кортичелли с братом и матерью, причём сия последняя заявила мне, что не позволяет своей дочке ездить одной на обеды к незнакомцам. “В таком случае, — отвечал я, — вы можете сейчас же увезти её или принять этот дукат, чтобы отобедать с сыном там, где вам заблагорассудится, ибо я не приглашал ни его, ни вас”. Ока взяла дукат, выразив уверенность, что оставляет дочь в хороших руках. “Можете не сомневаться в этом, а пока прощайте”.

Дочка отнеслась с такой весёлой непринуждённостью к сему диалогу, что я почувствовал, как начинаю влюбляться в неё. Кортичелли было только тринадцать лет, но по причине малого роста она выглядела не старше десяти, хотя в остальном имела прекрасное телосложение и отличалась живостью, весельем и остроумием, а особенно белизной кожи, столь редкой в Италии. Однако же, несмотря на все эти достоинства, я до сих пор не могу объяснить себе, как можно было влюбиться в неё.

Она сразу стала просить меня о покровительстве — содержатель оперы, иудей, обязался контрактом поставить её в па-де-де и обманул. Я пообещал урезонить его.

Вслед за Кортичелли явилась пармезанка Редегонда, рослая и красивая особа, которая, как сказал мне Коста, была сестрой нанятого мною трактирного слуги и которую я сразу же нашёл достойной всяческого внимания.

Потом приехал аббат Гама и, увидев меня сидящим между двумя прелестными девицами, не замедлил с комплиментом. Я заставил его сесть на моё место, и он тотчас с видом записного волокиты принялся развлекать их, нимало не смущаясь тем, что они лишь смеялись над ним. Он не сомневался в своём успехе, ибо самолюбие не давало ему понять всю нелепость положения. Разве мог я представить, что в его годы сам впаду в такое же заблуждение! Сколь жалок старик, не умеющий истинно оценивать себя!