Борхес. Из дневников

Суббота, 7 сентября. Отмечаем любопытную вещь: никто не обратил внимания, что ад Шоу и Сартра позаимствован у Сведенборга. Бьой: «Эсхатология Сведенборга значительно лучше, чем католическая. Гораздо правдоподобнее». Борхес: «Намного лучше, чем эсхатология Данте, где есть только воздаяние и кара. Как мог Данте поместить в ад Паоло и Франческу? Они же благородные люди».

Понедельник, 31 марта. Борхес не выносит вальсы. «Глупейшая музыка, — заявляет он. — Хуже всего — венские».

Четверг, 1 мая. Борхес: «Когда ко мне приходят молодые писатели, я советую им не спешить с публикациями. Так они уберегут себя от сочинений, за которые потом пришлось бы краснеть». Бьой: «Все же в публикациях есть и хорошая сторона. Излечиваешься от тщеславия. Не придаешь такого значения тому, что пишешь, и тому, что пишут о тебе. Ужаснее всего — писатели, которые ничего не печатают, боясь оказаться недостойными того, что от них ждут». <…> Борхес: «Не нужно стремиться к совершенству каждого абзаца, каждой фразы. Стиль получается неестественный. Не хватает воздуха. Так создаются очень напыщенные книги». Бьой: «Надо смириться с тем, что одни книги получаются лучше других. Как говорил Стендаль, кому-то выпадает билет с выигрышным номером, кому-то — нет».

Пятница, 16 мая. Борхес: «Больше не буду читать лекции. Дело это, похоже, пустое… Я отметил, что топография „Божественной комедии“, над которой Данте работал особенно тщательно, с осадой Иерусалима, центром ада, каждым кругом, балконами чистилища и так далее, позволила создать видимость единой конструкции, хотя сама поэма, по сути, состоит из эпизодов. Как работал Данте? ‘Значит так, мне нужен пример чревоугодия, помещаю его в соответствующий круг, пишу биографию; теперь пример корыстолюбия, теперь — сладострастия». По сути — это roman à tiroirs [32]. А что плохого в такой книге? Я его предпочитаю книгам, построенным с помощью сложнейшего сюжета и множества персонажей, которых надо отличать друг от друга. Мне так и не удалось пробиться сквозь «Братьев Карамазовых’; я все пытался разобрать, о ком речь — о Дмитрии или Алеше? Как ты сумел его прочитать — не понимаю. А вот „Дон Кихот“ — не roman a tiroirs: там череда приключений, подтверждающих то же самое. Это как фильм Чаплина или Лорела и Харди [33]. По всей видимости, он оказался тогда бестселлером, и потому культурные люди не принимали его всерьез. Лопе утверждал, что навряд ли отыщется глупец, способный восторгаться Сервантесом. Фраза не означает, что восторженных почитателей не нашлось…»

Суббота, 1 ноября. Борхес: «Недостаток ‘Божественной комедии’ в том, что люди распределяются там по системе воздаяний и наказаний. Понятно, Данте объяснил бы, что это ему потребовалось для создания поэмы; он начал с топографии, но постепенно пришлось довести ее до крайности. Странно, что за это автором восхищаются. В „Дон Кихоте“ дело вроде бы обстоит лучше. — И дальше замечает: — Странно: люди считают, что литераторы — лучшие умы. Литература — это забава, полная условностей, и в один прекрасный день она человечеству надоест. Де Квинси отдает Шекспиру первенство в споре лучших умов. <…> Люди уверены, будто литературные творения изобилуют глубокими мыслями. Как ни удивительно, обманываются и сами писатели, а уж они-то должны знать, что все обстоит куда скромней».

Пятница, 17 апреля. Борхес: «Шоу, когда писал об Ибсене, обычно утверждал: „Здесь он хочет сказать…“ Кто-то спросил: „Откуда вы знаете? Судя по вашим же словам, Ибсен нигде не указывает, что хотел сказать именно это“. Шоу ответил, что он — критик, а задача критика — не повторять сказанное авторами, а раскрывать глубинный смысл написанного».

Воскресенье, 17 мая. Борхес: «Когда писатель умирает, люди думают, что, проживи он дольше, его творчество получило бы развитие. Это не всегда так. Мне было бы совсем неинтересно читать книги, которые Гуиральдес написал бы, если бы не умер прежде времени. Он писал все помпезнее. Другое дело — Эдгар По… Он столько всего излучает… Стивенсон тоже, несомненно, написал бы множество необыкновенных книг». Бьой: «Он умер в сорок с небольшим. Насколько его творчество богаче, чем фолкнеровское. Каждая книга Стивенсона уникальна; Фолкнер написал одну-две книги и множество перепевов». Борхес: «С каждой книгой его недостатки все заметнее».

Понедельник, 1 июня. Борхес: «„Ортега-и-Гассет пишет, что эпика — это жанр, который обращается к прошлым временам и совершенно чужд нашей жизни“ [34]. Он хотел сказать — его жизни! Что за убогость воображения. Разве он не видит постоянного присутствия эпического в жизни; как он мог не увидеть его в гражданской войне?!» <…>

Среда, 10 июня. Борхес: «Пастернак мне не интересен. Предпочитаю думать о нем плохо, нежели хорошо».

Пятница, 19 июня. Борхес: «Те, кто спрашивает: ‘Что подумают о нас за границей’, — очень тщеславные люди. Что ты думаешь о политике Суматры? Как трактуешь последние события на Памире?» И так далее.

Среда, 24 июня. О героях «Илиады»: «Они, как аргентинцы, но не из ‘Мартина Фьерро’, а нынешние, которым для драки надо разозлиться. Сначала они бранятся, потом дерутся. Им неведома краткость, как героям саг; в них есть что-то от итальянцев».

Понедельник, 27 июля. Читаем первые страницы «Лолиты» Набокова. Борхес: «Я бы поостерегся читать эту книгу. Пожалуй, она очень вредна для писателя. Чувствуешь, что писать иначе невозможно. Сразу начинаешь обезьянничать перед читателем, фокусничаешь, достаешь цилиндр и кролика, мельтешишь, как Фреголи [35]».

Воскресенье, 23 августа. Борхес: «Важно, не чтобы читатель верил прочитанному, а чтобы он чувствовал, что писатель верит написанному».

Четверг, 27 августа. Борхес: «Всегда мечтал обзавестись ‘Большим Брокгаузом’; это была энциклопедия в двадцати с чем-то томах; сейчас мне попался на глаза ‘Большой Брокгауз’ в двенадцати томах. Наше время ошибается, считая энциклопедии справочным материалом, а не книгами для чтения. Раньше энциклопедия была целой библиотекой, с историей китайской литературы, историей крестовых походов, биографией Мильтона».

Четверг, 3 сентября. Читаем сонеты Гонгоры. <…> Борхес: «Видишь? Лучшие стихи Кеведо написал Гонгора».

Воскресенье, 13 сентября. Кажется, Неруда утверждал, что важно не стихотворение, а все, что вокруг. Борхес (пародируя): «Важен не этот нож, а контекст, астрономия. Неужели он не боится, что рано или поздно все увидят: это же всего лишь видимость мысли?»

Понедельник, 14 сентября. Борхес: «Кафка мыслил притчами. Наверняка у него не было иных объяснений для своих рассказов, кроме сказанного в тексте; коротко говоря, его тема — отношения человека с непостижимым богом и космосом. Бог из финала книги Иова, Бог, повелевающий Левиафану, — вот бог Кафки, бог совершенно непостижимый… Мой отец говорил, что есть люди, например гаучо, способные мыслить лишь образами, и что знаменитые притчи из Евангелия доказывают: Христос был одним из таких людей. <…>. Он говорил образами, поскольку мог мыслить только образами».

Воскресенье, 27 сентября. Борхес: «Кафка изобрел совершенно новый вид повествования, но в отличие от всех изобретателей-предшественников умел использовать свое изобретение с необыкновенной расчетливостью и проницательностью, сведя элементы к минимуму. Эта простота композиций — одна из его главных заслуг». <…> Бьой: «Если сравнить Джойса с Кафкой, Джойс предстает этаким Бретоном или Тцара [36]». Борхес: «У Джойса есть очень красивые фразы». Бьой: «Достоинства Джойса — в таланте слова и риторических способностях, которые поднимают его до высот подлинного красноречия; а недостатки в том, что он недалек и не способен выстроить произведение. Кафка — необыкновенное существо (не только как писатель, но и как человек). Сочинения Кафки интересны человеку; сочинения Джойса — стилисту. Джойс — это своего рода Кеведо».