Борхес. Из дневников

Среда, 30 января. Бьой: „Надо бы закончить перевод ‘Макбета’“. Борхес: „Конечно. Какие трудности? Никаких. Более-менее настроить слух на одиннадцатисложный стих. Нынче ни у кого нет слуха. Никто не способен распознать восьмисложник. Каким бы плохим ни оказался наш перевод, он будет лучше ‘Гамлета’, переведенного Андре Жидом“. И добавил, что теперь никто не умеет писать прозой, приемлемой с грамматической или разговорной точки зрения.

Среда, 27 ноября. Звонит Панчо Муратуре [83], просит отвезти Борхеса сегодня вечером к Альберто Касаресу [84]. Я говорю: „Борхес улетает в Италию“. Звонит Касарес: „Борхес остался и придет в книжный магазин“. Вечером иду в книжный магазин. Борхес хорошо выглядит. Рассказывает мне, что Талейран, умирая, все сетовал: ‘Quel tourment’. Король, будучи рядом, спросил: ‘Déjà?’ [85]».

Его забирают в полдевятого.

Понедельник, 12 мая. Сегодня говорил с Борхесом, он в Женеве. Около девяти, когда мы собирались завтракать, зазвонил телефон. Подошла Сильвина. Вскоре я понял, что она говорит с Марией Кодамой. Сильвина спросила, когда они возвращаются; Мария на вопрос не ответила. Сильвина поговорила и с Борхесом, снова спросив: «Когда вы возвращаетесь?». Она дала мне трубку, и я поговорил с Марией. Сообщил ей мало значащие новости об авторских правах (из вежливости, чтобы не переходить на патетику). Она сказала, что Борхесу нездоровится, он плохо слышит и повышает на нее голос. Возник голос Борхеса, я спросил, как он поживает. «В общем, средне». «Я хочу тебя видеть», — сказал я. Странным голосом он ответил: «Я больше никогда не вернусь». Соединение оборвалось. Сильвина сказала: «Он плакал». По-моему, да. Думаю, он звонил, чтобы попрощаться.

Февраль. Борхес умер в обществе Марии, Бернеса [86] и, вероятно, Бьянчотти [87]. Мария была его любовью, почему я и сказал: «Восьмидесятилетним он вернулся со своей любовью в страну лучших воспоминаний». По сути, Мария — женщина со странной идиосинкразией; она обвиняла Борхеса по любому поводу; наказывала молчанием (Борхес, не забудем, был слепым); ревновала его (приходила в ярость от преклонения почитателей); теряла терпение из-за его медлительности. Живя с ней рядом, он боялся ее рассердить. К тому же Мария была человеком иных, чем он, традиций. Борхес как-то сказал мне: «Нельзя жениться на человеке, не знающем, что такое пончо или наша вареная сгущенка — „дульсе де лече“». Пончо или «дульсе де лече» можно заменить бесконечным множеством других вещей, которые Мария и Борхес никогда не разделяли. Думаю, он мог чувствовать себя с Марией очень одиноким. Бернеса он знал очень поверхностно, видел до этого лишь у меня дома. Что до Бьянчотти, то для Борхеса он всегда был смешным, тщеславным, манерным, марионеточным персонажем.

По словам Сильвины, Борхес отправился в Женеву и женился, чтобы показать свою самостоятельность, подобно пареньку, который стремится стать самостоятельным и творит сумасбродства. Я бы добавил: «Он уехал, чтобы показать свою самостоятельность, и заодно, чтобы не перечить Марии».

Бернес рассказал мне, что дней за пятнадцать до смерти Борхес почувствовал ее присутствие. Он вроде сказал: «Она пришла. Она здесь». Я спросил, описал ли он ее. Бернес ответил: «Он сказал, что это что-то внешнее, жесткое, холодное».

Одна из последних его шуток. Бернес упоминает «Золотую монету». Борхес поправляет: «железная» [88]. Бернес недоволен своей ошибкой. Борхес говорит: «Не сердитесь. Вы сделали то, что не удалось алхимии».

К концу Бернес читал ему «Ульрику». Борхес заметил: «Это написал я». По словам Бернеса, он умер, читая «Отче наш». Произнес его на англосаксонском, английском, французском и испанском.

<…>

Бернес записал, как Борхес поет «Я — та брюнетка» и другие танго. Он утверждает, что на этой записи Борхес смеется своим обычным смехом.