Воздыхание окованных. Русская сага

Анне Николаевне, родившей Верочку — свое одиннадцатое дитя в 46 лет, совсем уже некогда было ею заниматься. Она металась между Ореховым и Москвой, дольше оставалась в Москве, где учились сыновья, занималась хозяйством и там, и там как заправский управляющий, ведь от того, продастся ли горох осенью, зависело, смогут ли мальчики заплатить за учебу. Но гороховина, — как писала моя бабушка в биографии Николая Егоровича, что-то худо шла… Анна Николаевна была вынуждена считать каждый грош, отказывать себе в обедах — «Я уже пообедала!» — часто говорила она, — смотреть за всеми и за всем. Она даже не могла во всю свою жизнь позволить себе вволю предаться скорби и слезам, постепенно, кажется и разучившись предаваться долго столь бесцельным занятиям. С шестнадцати лет, как лишилась матери, она стала воплощением служения, и так вплоть до ее последнего 95-летия, и, может быть, потому Господь и даровал душе ее великую силу, а к силе духовной прибавил и телесную крепость.

В этой второй части моего столь неспешного, претыкающегося отступлениями рассказа именно Анна Николаевна, хозяйка Орехова, и будет главным героем. Но это еще впереди, — куда нам торопиться? Ведь как алмаз требует, чтобы сияние всех граней его было усмотрено и явлено, так и человек: с разных сторон загляни ему в лицо: то приблизься, то отойди подальше, и даже совсем в сторонку — охват земной человеческой жизни так беспримерно велик, как велика и бездонна тайна личности каждого человека, и потому, чтобы хоть штрихами наметить живой образ, как много нужно облететь мысленных пространств, как во многое нужно пристально и близко — в микроскоп — вглядеться, чтобы луч Божия познанья открыл путь к этим глубинам личностного, высветив и грани, и складки.

* * *

Обидно, но Кате мамонтов зуб все-таки в руки нейдет. «Как же это бабушка Анна Николаевна могла запамятовать, где Володенька-то его нашел»? Но Катя не унывает, — она никогда не унывает! — потому, что ей все интересно: кто бы мог подумать, — Владимирское Ополье, Орехово с одним только этим крохотным ручьем в овраге пересохшей Вежболовки, и вдруг — море, оставившее такие неотразимые следы своего здесь пребывания. И так, видно, с детства эта мысль о море, о затопленной когда-то, тысячелетия назад, ореховской земле ее поразила, что спустя полвека, уже в моем детстве, в том же самом овраге, в той же неземной лазури незабудок, захваченная бабушкиными рассказами про былое Ореховское море, я испытывала потрясение всего своего сознания и зрения. Я была тогда маленькая и мозг мой не мог мыслить тысячелетиями, но я эти недомыслимые глыбы несомненно каким-то образом представляла, ощущала, причем в каком-то единстве, целостности и грандиозности единовременно свершающихся метаисторических действий…

То ли Орехово выходило из моря, то ли море покрывало Орехово с его гречишными полями (почему не могу я теперь вспомнить лик этих полей, каким он действительно тогда был, вспомнить так, как бы я этого хотела, хотя вот и забыть не забуду никогда — этого розового перламутра, жемчугов и купающихся в этих жемчугах и излучениях душистой амбры пчел) и лугами, где я знала каждый махонький и самый простой цветок, который жил в моем сердце в своей мизерной неповторимости, почти как личность, — он был моим товарищем, какой-нибудь тончайший, надломленный, жалкий колокольчик, с которым мы не так уж и разнились по ростам; и васильки, и забредшие в поля одичавшие львиные зевы из давнишних ореховских цветников, и проселочная, мягкая и теплая для босых ног моих ореховская и одновременно для меня всегда и вселенская пыль; и неожиданно выплывающими среди полей и холмов из лощин небольшие соборы дубов, желуди которых я тут же бросалась, не знаю зачем, набирать в свой подол — они всегда вызывали у меня в детстве такой же священный восторг, как камни у бабушки…

Все это с самого начала жизни свидетельствовало мне о том, что Орехово — земля не простая, таинственная, не такая, как многие другие, даже пусть очень красивые и живописные земли и страны.

Во-первых, море, и наши с бабушкой сокровища — найденные в оврагах древние морские окаменелости. А во-вторых, исторические тайны, которые в моем детском сознании всегда сливались и с тайнами природными. Вода… Вот это ощущение скрытого моря в месте, где даже искупаться было негде (затянутые ряской рукотворные пруды в парке были не в счет), оно всегда как-то подспудно присутствовало, пыталось изобразиться мысленно на внутреннем экране сознания. А потом, уже позднее, попалось мне в печати и сообщение о том, что около речек наших — Ворши, Вежболовки, Ундолки и других малых ручейков, очень много родников. Оказывается, действительно, в наших местах находилось и никуда не уходило большое подземное озеро чистой воды, которое так часто пробивалось на поверхность родниками. И все эти места уже в наши поздние времена славились как экологически чистая водоохранная зона. Воды Ворши в среднем и нижнем течении использовались и ныне, наверное, еще используются, рыбными хозяйствами…

Сейчас, когда я это пишу, не один окиян-море вод утек, просыпалось время песком сквозь пальцы, истлели все косточки, зарос буйными травами и случайно подсаженными цветочками родной погост некоторыми — далеко не всеми! — оставшимися памятниками упокоившихся здесь Жуковских. Мир нашей семьи, а тем более мир живших до нас когда-то помещиков Ляпуновых, а еще раньше Всеволожей, — этот мир в Орехове нынче умер. Его там нет — он, как Китеж-град, ушел от нахлынувшей другой жизни под воды своего таинственного Светлояра — великого праморя…

Люди заблуждаются, разучившись чувствовать и даже задумываться о сакральном значении главного места их земного бытия. Человек ли красит место, место ли человека — но они должны найти друг друга и соединиться, как муж и жена — как одна плоть и одна душа. И в этом Божественная тайна Родины, Отечества, своего места на земле, без которого человеку свое от Бога данное земное предназначение в должную меру не исполнить.

На фотографиях: На крыльце Ореховского дома с прабабушкой «тётей Маней» — Марией Александровной Микулиной (о ней рассказывалось в 1 части), с Алексеем Георгиевичем Микулиным, двоюродным дядей автора. И, наконец, автор, а рядом с ним — велосипед.

Ниже — Ореховский парк, который никого кроме нас тогда (1950 год) не видел, но знавал-то он много лучшие времена…

…А вот и еще одно, поразительное, загадочное, совпадение, которое словно само собой, без моих на то усилий нечаянно открылось мне в совсем недавние времена. Оказывается, что неисповедимыми Господними путями более полувека назад на краткий в масштабах целой жизни миг занесла судьба в деревню Орехово, в этот сторонний и тихий, и давно опустевший угол русской земли Александра Исаевича Солженицына. Было это летом 1956 года, когда писатель после освобождения из ссылки в поисках работы (он искал места сельского учителя) решил поехать во Владимир. Позже он говорил, что его «потянуло к красоте», что ему хотелось после пережитого «окунуться в самую душу России». А искать ее он отправился почему-то не куда-нибудь, а именно во Владимирские края…

Солженицыну во Владимире неожиданно было предложено сразу аж 22 места. Александр Исаевич выбирал долго, и исключительно по какому-то наитию остановился на 2-х адресах. Одним из них и было Орехово, таинственную красоту и сокровенную духовную мощь которого писатель сразу и остро прочувствовал, как только до него добрался. А ведь это была тогда до крайности бедная, запущенная, грязная деревня неподалеку от райцентра Ставрово, которое вместе с соседними Суздальским и Юрьев-Польским районами входили в территорию Владимирского Ополья. И даже музея Николая Егоровича Жуковского там в это лето фактически не было. Бабушка моя уже в эти годы была тяжело больна и жила в Москве, а сестра ее, моя «вторая бабушка», Вера Александровна Жуковская (1885–1956) этим летом на день памяти преподобного Кирилла Белозерского скончалась. Вскоре музей созданный бабушками и ими окормлявшийся, был прибран властями к рукам. Был прислан директор, который, увы, страдал непреодолимым пристрастием к горячительным напиткам, а вот к музейному делу и русской культуре отношения никакого не имел. Дом Жуковских — сердце Орехова, стоял осиротевший, мертвый и окончательно доразграбленный…