Воздыхание окованных. Русская сага

«Аксиомы геометрии — истины не опытного происхождения, а способность нашего духа непосредственно и с полной ясностью созерцать пространство» (так говорил об учении В.Я. Цингера другой замечательный русский математик и близкий соратник Николая Егоровича Б.К. Млодзиевский (1858–1923).

Всю жизнь Цингер оставался защитником духовной сущности познания, в то время как вокруг все духовное агрессивно вытеснял позитивизм. Он утверждал, что интуиция пространства коренится в созерцаниях разума вообще, и поэтому есть условие всякого умозрения… Наука и знание не должны быть рабами опыта. Она основывается не на материальных, а на идеальных началах. «Наука есть одна из сторон духовного бытия».

К сожалению, почти все авторы, пытавшиеся характеризовать особенности и природу научного мышления Жуковского, его гения обходились лишь скупыми и формальными констатациями, а чаще оставляли за скобками именно эти, «идеалистические», столь близкие духовному складу Жуковского мысли и подходы. А потому в нашем рассказе Василий Яковлевич Цингер, замечательный мыслитель и педагог, красивый белокурый немец по происхождению, и православный по вероисповеданию, никак не может быть обойден стороной в нашем рассказе. Ведь помимо сакральной связи человека с Родиной, с «кормящим ландшафтом», помимо глубочайших кровных связей человека с его родом (а в проекции и народом, этносом), есть и другие священные связи — иерархические связи просвещения и научения — учеников и учителей, вольных и невольных помощников на путях нашей жизни, часто незнаемо и даже нечувствительно для самих себя исполняющих равноангельское служение таинственных от Бога провозвестников, посланников, наставников.

Тут, если попристальнее вглядеться, такие таинственные, «подземные» узоры и переплетения, такие сцепления человеческих дорог и судеб открываются, что поистине вся жизнь наша начинает восприниматься как некое священнодействие, имеющее в своих основаниях Божественный чертеж, присланный с Небес, а сверхзадачей жизни становится познание и постижение этого чертежа и своего места в нем. Тогда для человека, живущего верою и по вере, все начинает отзываться в сердце как явления таинственной воли, как гласы и знаки из миров иных. Слышит их человек в немощи духа своего, силится узнать голос к нему обращенный, и в то же время трепещет, сомневается: да кто же я, мол, таков, чтобы искать «залогов от Небес», чтобы со мной Сам Бог говорил?! Но бывает и так, что Небеса снисходят к слабости человеческой, к его неуверенности, и говорят ему как младенцу — по слогам, как в прописях — ясно и четко до очевидности, озарив вспышкой света человеческую судьбу, обычно перетекающую из возраста в возраст в каких-то предрассветных туманах или мистических сумерках.

На фотографии — Николай Егорович Жуковский на склоне лет…

Наконец-то «Ноев ковчег» с ореховскими жителями, дробно простучав всеми своими колесами на вечно недочиненном с прорухами мостике через Вежболовский овраг, выбрались, наконец, к последнему и самому заветному участку пути. Вот уже показался и въезд в аллею, именуемую «Проспект», ведущую прямо к вратам усадьбы.… Но что это? — «Тпру!», — кричит Федот. — Зачем остановились, ведь уже на подъезде? — возмущается Вера Егоровна.

Увы, придется вылезать, и это тогда, когда все уже сгорают от нетерпения, — как назло сполз с верхов велосипед Шурика, — а впереди — крутая, хотя и самая последняя осклизшая и размытая глиняная горка. Брать ее предстоит с риском для рыдвана.

Но вот и эти трудности минуют, сердце сладко сжимается: видна крыша дома и знакомые тёмные купы сада…

— Мама! Ключи от дома у тебя? — спрашивает Верочка.

Управляющий Николай Васильевич замирает в почтительном ожидании. Вера Егоровна ищет ключи и в отчаянии, сетуя на всегдашнюю рассеянность брата Николая, — заявляет:

— А ведь Коля забыл нам дать ключи! Как же мы теперь войдём, не ломать же старинную дверь.

— В кухне и коридоре замки висячие, — дозвольте сшибить?

Больше ничего и не остаётся. Но вот замки взломаны, — и Вера Егоровна Микулина со своими дочерьми, — Верой и Катей и младшим сыном Александром и совершенно потрясенной ухабистой дорогой Мадам входят в родимый дом…

Первым делом Катя бежит в зал — запустить старинные настенные часы. Их остановили прошлой осенью в одиннадцать утра, когда все под зиму уезжали из Орехова. Это только ее, Катино, послушание — «запускать время», хотя и другие претенденты пустить ореховские часы тоже есть. Но вот уже качнулся медный маятник, подтянуты гири на цепях — ого, уже полдень! — и дедовские часы вновь бьют, как и год, и два, и двадцать лет назад: гулко, солидно, уверенно… Начинается новая и такая любимая, и такая привычная ореховская жизнь… На стене выгоревший, засиженный мухами календарь 1902 года. Нет, так не пойдет: сейчас уже весна 1903-го, — совсем другое дело! Скорее выставить балконную дверь… И вот, в затхлый воздух зала врываются запахи и звуки деревенской весны. На старинных прудах урчат лягушки, в высоченных столетних липах парка гулко перекликаются птицы, и как звонко, как музыкально резонирует в ответ им тысячеголосое эхо в необозримом соборном небесном куполе… Бьют часы, а в лесах второй отсчитывает какие-то только ей известные вехи бытия ранняя кукушка. Самое начало мая, а она уж гукает вовсю! И запахи дурманят: сырая земля, трава, жабник, ландыши и зацветающая черемуха…

Кате скоро семнадцать, она и думать об отдыхе не думает: в ней столько необузданных сил, горячности, каких-то пока еще неосознанных стремлений, — с восторгом и испугом она прислушивается к этой закипающей в ней силе… Для чего она дается? Божия ли она? На что она уйдет и к чему приложится? А пока чувствуешь — все тебе по плечу!

В доме милая суета: разборка вещей, мытье полов, развешивание занавесок, а Катя уже летит стремглав на простор, — там тишина, только сестрица-кукушка не унимается… Над землей дрожит нагретый воздух. Закинешь голову, — пространства бесконечные, — а под тобой весь шар земной, и ты вращаешься вместе с ним вокруг Солнца… Как хорошо!

* * *

Вот и овраг — Катина земля! Место свободных полетов ее неудержимого любознания: она — пламенный археолог, она геолог, она историк и немного географ, именно здесь, каждый год, едва запустив свое городское платье по периметру комнаты и переодевшись в заправского парня — шаровары, ботинки, старая блуза и какая-то немыслимая дедовская шляпа, Катя, пристегнув к поясу весьма нешутошный охотничий нож в самодельных кожаных ножнах, убегает в овраг, чтобы скорее зарыться во влажные заросли лучезарно-синих, прохладных незабудок, в чистейшую как слеза, прозрачную виндзорскую акварель речки Вежболовки, или, точнее, того, что от нее осталось. На дне этого-то оврага и сокрыты все заветные Катины помыслы и вожделения. Это — камни, причудливые окаменелости с четкими следами морских раковин самых разных видов: когда-то давно, до ледников здесь, в Орехове было море!

С раннего детства Катя одержима ореховскими древностями. Ее мысль парит где-то там — за тысячи и сотни тысяч лет до…. Зачем она не стала археологом! Правда, много-много позже она найдет свою стезю и любимое дело — реставрацию древней русской станковой живописи — фресок и икон, и в то же время останется она и при камнях, — очень древних, освященных тысячами литургий, вобравших в себя столетия не поддающихся никаким другим земным измерениям человеческих молений, стенаний и воздыханий; часами на шатких деревянных лесах, в высоте под куполом, где изогнувшись, в великом напряжении будет совершать она свое тончайшее и трепетное служение искусству воскрешения древнего храмового благолепия и священной красоты…

Но пока она собирает только редкие камни и окаменелости с отпечатками настоящих морских раковин, правда, жарко мечтая при этом о зубе мамонта — ведь нашел же его здесь в свое время покойный мамин брат и первый ее воспитатель — самый младший из братьев Жуковских — Володенька (1854–1873), одареннейший, милый, безвременно, в девятнадцать лет подкошенный дифтеритом юноша, недозрелый, но так много обещавший колос, как и Катя, бывший страстным археологом, натуралистом, великолепным, тонким рисовальщиком, — это был прямо-таки юный Дюрер… «Наш профессор», называли его родители. Бедный юноша, быть может, даже самый способный из всех детей Жуковских, — он даже не мог получить полного гимназического образования — все скуднейшие ресурсы семьи были отданы на образование Ивану и Коленьке Жуковским — старшим сыновьям, толстый Варя — Валериан — уже был на втором плане, а Володя — вообще за немногими перерывами жил в деревне и был вместе со стариком сеттером Фигаро — умнейшей охотничьей собакой Николая Егоровича, первым нянькой своей маленькой сестры Верочки — Катиной мамы. Как только бабушка Анна Николаевна смогла пережить его кончину!