Между жизнью и смертью

- А что тебе жена на третье подавала?

- А на третье и чаю довольно, не обязательно компот! - ввернули рядом.

- Нет, ребята, - опять взял слово рассказчик, - на третье лучше кисель из клюквы. И хорошо же бывало, я те скажу...

Пленный облизал губы.

- Да, было времячко, - заключил он свой рассказ, немного помолчав.

Разговор было прекратился.

- А как по-вашему, что на свете вкусней всего? - произнес вдруг кто-то в дальнем конце блока, не желая расставаться с темой.

В бараке на минуту стало тихо.

Я тоже задумался: в самом деле, а что на свете вкуснее всего? Попробуй-ка на это ответить, особенно когда ты голоден.

Володя, улыбаясь, заглядывает мне в глаза - он, вероятно, думает, что только я могу разрешить такой вопрос. А мне ни одно блюдо в голову не приходит. По мне, так сейчас самое вкусное - это кусок ржаного хлеба.

Кто-то первым нарушает молчание:

- Самое вкусное, хлопцы, это - полтавские галушки. Вот это еда! Что ни кусок, то одно удовольствие, только язык не проглоти...

- Нашел, что хвалить, - перебивают его. - Попробовал бы ты сибирских пельменей, тогда бы и говорил, какая бывает еда. А с перчиком да с уксусом оно еще лучше.

- Да, - поддерживает еще кто-то, - это точно. Я, бывало, тоже любил пельмени... Особенно если пропустишь поначалу грамм сто...

Я невольно поддался этим речам. Тема и вправду была соблазнительной. Мне тоже захотелось рассказать товарищам про татарские блюда - про перемячи*, бялеши** и многие другие. Но желающих высказаться оказалось слишком много.

_______________

* П е р е м я ч - круглый пирожок с мясом.

** Б я л е ш - большой пирог с начинкой.

Володя лежал, закинув руки за голову, и слушал с горящими глазами. Возможно, в эту минуту он перенесся домой, к матери. Может, мать ставит на стол подрумянившиеся на огне пироги и угощает: ешь, мол, сынок, ешь. Может, ей Володя и улыбается сейчас...

Вдруг прозвучала немецкая команда, и разговор оборвался.

Мы вышли во двор.

Немцы разбили нас на две группы. Первую группу увели в один конец лагерной зоны, вторую - в другой. Там нас подвели к куче булыжника и приказали каждому взять по камню. Взвалив булыжники на плечи, мы встали в строй.

- Марш, марш! - закричали конвоиры, обступив колонну. Мы тронулись. На полпути нам встретились товарищи из первой группы. Они шли навстречу тоже с камнями на плечах. Мы сбросили камни в противоположном конце лагеря и снова повернули туда, где брали булыжник. На полпути мы опять встретили товарищей. Они шли навстречу.

Нас опять заставили поднять камни, построили и снова повели.

До самого захода солнца мы таскали камни туда и сюда. То, что приносили мы, уносили назад наши товарищи, то, что относили они, мы забирали обратно.

В конце концов мы выбились из сил. Кое-кто стал валиться на ходу. Конвоиры кричали на них, били сапогами. Если кто-нибудь порывался помочь товарищу, ему тоже доставался удар.

Все это было откровенным издевательством. Фашисты искали повода для расправы, провоцировали нас на смертельную схватку. Для любого, кто осмелился бы сопротивляться, в голенищах эсэсовских сапог были приготовлены пистолеты.

Мы были уже не в состоянии разговаривать друг с другом. А в душе клокотал гнев...

Настал вечер. Пленных распустили по баракам, и мы распластались на голых койках. Но отдых продолжался недолго. В барак опять ворвались эсэсовцы. Они согнали всех с места, а затем прозвучала команда: "По койкам!" Многие из нас, вконец обессилев, не успевали вовремя взобраться наверх по команде. Этого-то, видимо, и дожидались немцы - они тут же набрасывались на опоздавших с палками. Пленный срывался и летел на пол, изо рта его показывалась пена. И фашисты, довольные, отходили прочь.

Бесшумно наползает на лагерь ночь. В крохотные оконца барака вливается тьма, и вскоре в помещении становится темным-темно.

Мы лежим молча, ни единым словом не хочется нарушать тишину. Кажется, только в этой тишине и можно свободно вздохнуть.

Сейчас, я знаю, каждый думает о своей судьбе, уходит мыслями на родину, и эти грезы - пока что единственный светлый луч в тяжелом мраке ночи.

Володя лежит, тесно прижавшись ко мне и закинув на меня руку. Время от времени он вздрагивает, - видимо, не спит.

И в эту минуту где-то далеко-далеко раздаются взрывы бомб. Володя поднимает голову и прислушивается. В лагере вдруг начинает выть сирена. Вот она уже не просто воет, а истошно вопит и ревет, точно раненый волк, который не находит себе места. Так, кажется, и видишь, как зверь льнет к земле и, скуля, лижет собственную кровь.

- Идут, идут, - вырывается у кого-то. Гул самолетов становится все ближе, доносится грохот бомбардировки. Земля под нами вздрагивает. А нам все равно. Все равно - пусть даже бомбы обрушатся на наш барак...

Сирена перестает выть. Слышно, как удаляются самолеты. Лагерь замирает. Лишь часовой с овчаркой, словно связанные каким-то заклятьем, продолжают ходить вдоль ограды.

ГЕРМАНИЯ, В ЭТОМ ЛИ ТВОЯ СЛАВА?

Начиналось лето. Дни потеплели. А мы так и не видели весны. Все те же серые горы окружают лагерь, все те же сосенки вокруг - как будто здесь ничто и никогда не меняется. Одно лишь солнце смотрит с улыбкой. Кажется, только оно и понимает нас и потому - греет и нежит.

Каждый день нас водят в горы, на каменоломню, добывать камень. Вечером мы берем на плечи по увесистой глыбе и несем в лагерь. Тут камни грузят на машины и куда-то отправляют. У большинства пленных руки потрескались и распухли до локтей, а то и выше.

Здесь не лишним будет вспомнить и о том, что за все время плена мы не видали мыла. Приходилось мыть руки с песком, и они, поцарапанные, израненные, воспалялись и болели.

Володя, поглядывая на меня, все чаще повторял:

- Здорово же ты похудел.

А мне хотелось то же самое сказать о нем самом. Одежда на нас превратилась в сплошное рванье. Не было ни иголок, чтобы починить ее, ни ниток. Впрочем, что и чинить-то, когда все уже расползается.

Больше всего нас удручало отсутствие новостей с фронта.

Однажды нас не вывели на работу. Рано утром, как всегда, в барак вошли охранники. Но на этот раз в руках у них были ножницы и машинки для стрижки волос. Мы с недоумением переглянулись.