Юность уходит в бой

Однако к середине января общий темп наступления снизился. Видимо, войска устали. Теперь и наши, уже обстрелянные, бойцы иными глазами смотрели на карту с флажками. Они заметили, что фронт 10-й армии, которая освободила Козельск и блокировала Сухиничи, сильно растянулся.

— Наверное, и в немецкой обороне полно дырок, — сказал однажды Олег Черний. — Самое время перебираться во вражеский тыл.

То, что в ближайшее время нам придется выполнять эту задачу, уже не являлось секретом.

По возвращении в Москву мне с помощниками сразу же пришлось заняться осмотром бойцов лазнюковской роты.

Все солдаты заметно возмужали, повзрослели. И все-таки при подходе к моему столу многие волновались. Побаивались, как бы «по здоровью» я не исключил кого-либо из списков формируемого отряда.

Валерий Москаленко давно снял гимнастерку и во время осмотра стоически переносил холод. Валерий был здоров. Но я все же задал обязательный вопрос:

— Жалобы есть?

— Что вы, что вы!

— Можете одеваться. [116]

Валерий медлил. Я не сдержал улыбки, заметив, как он, высунув голову из ворота гимнастерки, словно студент на экзамене, смотрел то на меня, то на командира роты, пытаясь угадать по лицу, какую ему поставили «отметку». Хитровато сощурившись, старший лейтенант Лазнюк сказал:

— Одевайтесь, пойдете.

К столу шагнул Николай Худолеев.

— Тоже пойдет. Боксер и снайпер, — заключил командир.

Один за другим бойцы подходили к столу — Соловьев, Паперник, Лягушев, Захаров. Против фамилии каждого я писал по-латински «здоров», а старший лейтенант Лазнюк давал свою аттестацию:

— Орел! Можете одеваться.

Дешин был немного бледный, и я задержался с его осмотром.

— Кожа у меня такая... — взмолился боец. — Вы же знаете!

— У него частенько случается так, — подтвердил военфельдшер Молчанов.

— Ну вот, и военфельдшер знает! — обрадовался Евгений.

Лазнюк, сдерживая улыбку, посмотрел на своего военкома Михаила Егорцева.

— Дешин не подкачает, — сказал Михаил. — Он отлично действовал против танков. К тому же туляк. А туляки — народ стойкий.

Молчанов что-то записал в блокнот. Я назначил его в лазнюковскую роту. Петрушину неожиданно для меня перевели в роту Горбачева.

Прудников, Шаров и Шестаков подгадали прийти к осмотру командиров — младшего лейтенанта Слауцкого, лейтенанта Лаврова и старшины Бойченко...

Вечером в казарме зазвучали песни. Потом Гудзенко читал стихи — Маяковского, Багрицкого, Киплинга. Как-то многозначительно прозвучали слова:

Отряд, не внесенный в списки, Ни знамен, ни значков никаких, Разбитый на сотни отрядов, Пролагающих путь для других...

Эти стихи писались, конечно, вовсе не о партизанах. Но они, как говорится, оказались к месту, прозвучали [117] символично. Имена добровольцев, которые пойдут во вражеский тыл, уже были известны. Их заявления лежали в ЦК комсомола, в папке инструктора Гриши Егулашвили... На рассвете роты старшего лейтенанта Лазнюка и капитана Горбачева отправились к линии фронта. Я успел лишь крепко пожать руку Семену Гудзенко и военфельдшеру Саше Цениной. Соскочив с машины, ко мне подбежал Асен Драганов. Тяжело было прощаться с ним.

— А я где-то в тайниках души еще надеялся попасть в Болгарию, — признался Асен. — Встретите Стеллу Благоеву — передайте большой привет. И Вере тоже. После войны встретимся в свободной Болгарии!

Вскоре я узнал, что из первого полка на задание в тыл противника ушел отряд старшего лейтенанта Бажанова. Да и в нашем полку продолжались сборы. Прудников и Шестаков комплектовали свои отряды.

Стало похоже, что и мне пора собираться вместе с ними. Меня вызвали в штаб бригады. Кроме наших командиров там оказались и незнакомые люди. Беседа длилась недолго. Спросили о настроении, о самочувствии. Я ответил, что врачу жаловаться на здоровье смешно, а настроение — как у всех: готов к любому заданию. И поспешно добавил:

— Имею разряд по лыжам.

— Вот и отлично, — сказал полковник Орлов. — Пока вы свободны.

Я вышел, чувствуя, как хорошо застучало сердце.

Стехова и Шперова в штабе не оказалось. Они выехали на фронт с ротами Лазнюка и Горбачева.

У нас стало заметно тише. Полк отдавал солдат: у птенцов выросли крылья.

Через несколько дней меня вызвали в штаб.

— Вам надо срочно выехать в расположение наших отрядов, — сказал озабоченный майор Иванов. — Ранен военком бригады Максимов. Комбриг приказал доставить его в Москву, если возможно, или в ближайший госпиталь. Смотря по обстановке. Встретите там Стехова или Шперова — решите с ними.

С тяжелым чувством ехал я к фронту, в район Сухиничей, где находились наши отряды. Они почему-то не перешли через линию фронта. Мысль о военкоме не выходила из головы. [118]

Алексей Алексеевич Максимов, как и военком Стехов, был для нас идеалом, воплощением наших представлений о комиссарах времен гражданской войны, о солдатах Дзержинского. Он всегда отличался бодростью и энергией. Просто не верилось, что тот, от кого в трудную минуту каждый мог получить помощь, теперь сам нуждался в ней.

Близ Калуги повстречалась крытая грузовая автомашина. Коренастый военфельдшер в нагольном полушубке выскочил из кабины и, чуть заикаясь, доложил:

— Военком бригады скончался после операции. Оба тела мне приказано доставить в Москву.

— Оба? Чье же еще?!

— Полковника Третьякова.

Еще один тяжелый удар! Заместитель командира бригады Иван Максимович Третьяков тоже был одним из наших любимцев. Я знал, что он выехал вместе с Максимовым в район Сухиничей, где сражалась 10-я армия генерала Голикова. Они должны были встретить выходивший из вражеского тыла отряд Медведева и договориться со штабом армии о переброске новых подразделений лыжников через линию фронта.

Военфельдшер Евгений Мельников был очень взволнован. Большую часть пути до Москвы он молчал и как-то неохотно, односложно отвечал на мои вопросы.

— Сухиничи блокированы частями десятой армии, — рассказывал, заикаясь, военфельдшер. — А немцы, кажется, готовят прорыв или контрудар. Немецкие самолеты как ошалели: за каждой машиной и даже за одним человеком гоняются!

— А где отряды сейчас?

— Отряд капитана Васина — значит, наш — в селе Попково, западнее Сухиничей, почти в тылу у немцев. Нам приказали любой ценой удержать село.

Лишь когда мы подъезжали к Москве, Мельников наконец рассказал о гибели Максимова и Третьякова. Их сразили на железнодорожном переезде пулеметные очереди «мессершмиттов».

Отряд капитана Медведева после четырех месяцев действий в тылу врага вышел к нашим войскам в районе Людинова. В Москву он вернулся в тот день, когда мы хоронили заместителя командира бригады и военкома.

В лазарет бригады привезли раненого медведевца. Мы с Георгием Знаменским немедленно положили его на операционный [119] стол. Боец был возбужден и держался героем. Говорил с белорусским акцентом:

— Долго тут меня будут держать?

— Как только вылечитесь, — отпустим, — ответил Знаменский.

— Лечите быстрее. Мне недосуг прохлаждаться. Я слышал, Лопатин комплектует отряд. В Крупский район Белоруссии пойдет. А это как раз моя родина! Мне непременно надо поспеть к Лопатину!

Всматриваясь в обветренное лицо раненого, я узнал его. Это был Петр Гаврилович Борисов. Раньше он работал проводником курьерского поезда, ездил по стране от ее восточной границы до западной. Война застала его в рейсе с востока. Из Москвы поезд в Минск уже не отправили. Вся бригада, в которой состоял Борисов с бригадиром Лопатиным, пошла к военному коменданту с просьбой отправить ее на фронт. И вот тогда в одном из наших подразделений появилась группа людей в железнодорожной форме.

В августе 1941 года Медведев, уходивший за линию фронта, взял Лопатина и Борисова в свой отряд. Теперь товарищи принесли Петра Гавриловича на своих плечах. На его теле было множество ран.

Я не предполагал, что мне трижды еще придется оперировать этого отважного человека. Но тогда уже не будет ни операционного стола, ни лампы и почти не будет хирургических инструментов...