Письма на волю

Скоро попрошу у тебя еще книг, и ты пришли тогда. Теперь же пока не присылай, а то в тюремной канцелярии и так лежат еще «нецензурные» книги.

У нас теперь такая осенняя тишина. Только где-то звякают ключи — и больше ни звука. Но ты меня не утешай. Я не ною, не хандрю. Нет, работаю (и теперь вот могу тебе писать в неурочное время только потому, что заболела одна моя ученица, и я отложила с группой урок) много, и на душе у меня радостно и светло. Пойми, что не может быть иначе, что нельзя воспринимать иначе, не переставая быть собой.

2 октября 1929 г.

Ему же.

…Твое сообщение о тридцатипятипроцентном росте валовой продукции — прекрасный для нас подарок. Вот это славно. А. мне писал, что пятилетний план был изменен в сторону увеличения задания. Просто не помещаются в душе вся радость, вся гордость, уверенность. Помнишь:

Люблю я эти слова и часто их повторяю. Пиши же, сообщай больше новостей, а то нам деваться некуда от аршинных телеграмм о советско-китайской войне, о конференции в Гааге. Конференция эта, конечно, очень «интересная» вещь, но нам бы хотелось знать еще кой о чем. Всеми частичками души чувствую ароматы жизни, через тюремные стены слышу биение ее сердца. Вот вчера еще только сделала открытие, что я, да и все мы, вероятно, удивительно мало остаемся мыслями в тюрьме. Я заметила, что промелькнут одна-две мысли о нашей здесь жизни и тотчас же исчезают, надолго уступают место мыслям о свободе.

Сегодня получила коротенькую шутливую открытку от З.: «В нашей семье все живы и здоровы, что и от тебя услышать желаем. Мне хорошо. Привет всем З.».

Видишь, несколько слов, а сколько радости мне они принесли, с какой тревогой, с каким нетерпением я этих шутливых слов ждала. Как люблю я моих друзей, как дороги они мне, как неразрывно я с ними связалась, сжилась. Когда-нибудь буду рассказывать тебе о них долго-долго с восхищением и любовью.

…У нас теперь стоят такие ярко-солнечные, прозрачно-голубые дни, что и налюбоваться нельзя. На прогулке глянешь в небесную синь и глаз оторвать не можешь. Еще несколько дней, и начнется золотая осень. Вторая осень здесь и… пятая в заточении. Каков у нас там урожай в этом году? Как с хлебозаготовками? Удержится ли дальше карточная система?

Четверостишие Светлова и мне очень понравилось. Простое, образное и сильное:

А как вы выглядите теперь? Каковы наши девушки и хлопцы? Вижу вас иногда во сне… Шлю горячие, пламенные приветы друзьям. Работайте, родные, дружно и весело.

5 октября 1929 г.

Подруге В. Хмелевской [58].

Просишь написать побольше о нашей жизни в тюрьме. Но тут, видишь ли, такие дела, что я почти ничего не могу тебе написать, потому что это нам запрещено. Скажу тебе только, что среди нас нет ни одной, которая бы каялась, считала тюрьму несчастьем. Все мы — и старые и молодые — с гордостью несем свое звание политзаключенных, все мы — будь то осужденный на года или на пятнадцать лет — не знаем, что такое колебание, моральное падение или хотя бы временный упадок духа.

Тут живешь двумя думами: во-первых, как там на воле и, во-вторых, как получше использовать этот час. Можешь ли ты себе представить, что нам не хватает суток? Почти всегда, когда надо ложиться спать, думаешь с сожалением: «Уже дню конец. А надо было еще то-то и то-то проделать».

Недели летят как бешеные, а годы — кто их знает: не то мчатся, не то ползут. Нам хорошо с крепкой верой, с глубоким убеждением, с радостным сознанием, что «земля все-таки вертится».

Но можно ли удержаться от грусти? Эх, если бы ты знала, как схватит она порой, как переполнит до краев душу. Тогда-то и вырывается у тебя крик: «Я хочу на волю!» Все существо твое сливается с этим криком, хотя внешне ничем не выдаешь себя. Ходишь или читаешь, или говоришь о чем-либо, а все в тебе «корежит» от боли, кричит от мощного, но бессильного порыва. Может ли быть без этого? Но это нас не сломит, не ослабит — наоборот, закалит, заставит еще сильнее любить волю.

…Мне всегда хочется писать «Воля» с большой буквы. Есть еще несколько таких слов…

Ну, вот и написала. Теперь видишь нашу жизнь…

Без даты

Подруге А.

…Скажи мне, как будет введена пятидневная неделя в вузах? На фабриках я это понимаю, но в школе, где все должны учиться одновременно? Хочу это знать.

Много интересного пишут мне мои друзья. Сердце радуется, не вмещает всей любви к моей социалистической родине и гордости за нее.

…Нам даже странно представить себе, что у вас уже снег и мороз. У нас же так тепло, что можно гулять без пальто.

О моем смехе не беспокойся. Не утихает он и теперь. Работы много, работаю с удовольствием, а ученики мои — и пятидесятилетние и двадцатилетние — с не меньшим. Сама тоже учусь.

Хорошо у нас, живо, интересно, особенно тогда, когда о нас не забывают. Геня [59] кашляет, но не болеет. Берта [60] держится. Зина [61] укладывает свои припадки в рамки десяти-пятнадцати минут (на большее времени не хватает). Одним словом, крепкий курс против богадельни.

5 ноября 1929 г.

Сестре Любови.

…У нас уже настоящая осень, холод и дожди. Но это ничего. Осень не портит моего настроения. Жизнь светлая, дорогая и осенью. Теплая кофточка у меня есть, не волнуйся. О нас не забывают. Хоть нас в тюрьмах много, но друзей у нас на воле еще больше.

Что я делаю? Немного учусь сама, учу других. Поверишь ли, у меня, у всех нас столько работы, что дня не хватает. Время летит так быстро, что только радоваться надо. Уже начало ноября, уже пошел пятый год заключения. Это — большая цифра. Что ты успела за эти годы, как выросла? А я сижу на месте. Но ничего, и мы еще повоюем.

…Надо кончать. Скоро погасят электричество. А что, если бы ты вдруг пришла ко мне, в мою камеру? Как бы мы поговорили с тобой. Ну, ничего, поговорим еще…

22 ноября 1929 г.

Подруге А.

…Если бы ты знала, если бы ты могла понять, как бесконечно дорога память старых друзей, как радостно, светло думать, что там, на свободе, далеко-далеко есть родная, близкая душа! Иногда так бывает, что всех старых милых друзей как ветром разнесет, раздует во все стороны, ничего ни о ком не знаешь, кажется, что между нами не одна тюремная стена, а целая сотня. Тогда бывает невыразимо тоскливо, и свобода становится каким-то абстрактным понятием, а не живым, близким, знакомым. И это больно, ох, как больно! А у меня за эти годы уже бывало так не раз.

Хочу поговорить с тобой сегодня так задушевно, как мы никогда не говорили. Да разве было когда-нибудь так, как теперь? Какая чудная, бесконечно интересная наша жизнь…

Так хорошо и тепло на душе от мысли, что ты на свободе. Как это смешно! Тут, в тюрьме, я иногда ловлю себя на радости, что В., П. и Р. на свободе. Как будто все должны или могут не быть на свободе!

Пишешь, что у вас много солнца. Хорошо, хорошо. Хочу, чтобы у вас всегда было солнце, радость и песни…

Что же тебе написать о себе? Знаешь, очень хочется на свободу. Всегда, всегда. Так сильно, так неудержимо. Но это сильное желание наполняет не меланхолией, не тоской, а огнем. Ведь время летит, каждый день приближает к свободе. Ни один день не пропадет даром — уменьшает срок. А к тому же огромнейшее желание учиться. Дни заполнены целиком, не хватает времени. Здесь ужасная глушь, и поэтому хочется ближе чувствовать свободу, чаще получать письма. Прими это во внимание и пиши чаще.