Жизни для книги

— Помни, Сытин, газета тебе голову приставит…

Вечером того же дня Антон Павлович, чтобы поддержать меня и ввести в литературный круг, устроил маленькое, очень дружеское собрание в Большой Московской гостинице. Пришли сотрудники «Русских ведомостей» [51] и «Русской мысли» [52] — человек двенадцать. Это было очень веселое, очень дружественное и милое собрание. Очаровательный и ласковый, как всегда, Чехов просил у своих литературных друзей поддержки и помощи для меня.

— Надо приветствовать, господа, нашего нового, еще новорожденного товарища, который со временем может вырасти в большого. Я давно люблю Сытина и давно твержу ему про газету, даже насилую его газетой. Это потому, что я верю в него. Потихоньку и помаленьку, но он придет к настоящему, большому делу… Вы увидите… Надо только помочь ему на этом трудном пути, и я надеюсь, что вы, господа, поможете!

Эти слова общего любимца были встречены дружно и весело. Ко мне протянулись со всех сторон бокалы, и я услышал много бодрящих слов и сердечных пожеланий. Чехов был особенно радостно настроен и все повторял:

— До сих пор у нас было только «вчера» и «сегодня». Но придет и «Завтра». Придет же оно когда-нибудь.

Между тем вездесущие и всезнающие московские репортеры как-то проведали о нашей скромной пирушке, и на другой день в «Московском листке» [53] появилась коротенькая заметка, в которой сообщалось, что компания литераторов с Чеховым во главе «приветствовала переход «Русского слова» к новому издателю» и что «были речи и пожелания».

Эта ничтожная заметка наделала мне очень много хлопот. Великий князь Сергий Александрович очень встревожился и велел написать Соловьеву, чтобы главное управление по делам печати взяло с Сытина формальное обязательство в том, что Александров останется несменяемым редактором «Русского слова».

Опять пришлось ехать в Петербург по срочному вызову Соловьева и опять начинать все ту же досадную, нудную канитель.

— Если Александров будет сменен, то газета будет закрыта, — заявил мне Соловьев без всяких околичностей. — Вы должны подписать бумагу, что даете такое обязательство.

— Разрешите мне, ваше превосходительство, прежде чем я подпишу, показать эту бумагу Победоносцеву.

— Зачем?

— Я хочу спросить Константина Петровича и тогда подпишу.

Соловьев передернул плечами, но я все-таки настоял на своем и бумаги не подписал. На другой день, в воскресение, я опять пошел к Победоносцеву.

— Не принимают, — говорит швейцар. — В два часа его превосходительство уезжают в Москву.

Я настаиваю.

— Доложите, что по очень важному, по неотложному делу.

Швейцар пошел докладывать, а через минуту я услышал высокий, противный, какой-то бабий голос Победоносцева:

— Ну, пусть войдет, — раздражительно кричал он на все комнаты.

Точно к удаву в клетку, вошел я в кабинет.

— Что тебе еще от меня нужно? Ведь я все сделал.

— Но вот, ваше высокопревосходительство, есть печальная неприятность… — Я объяснил, чего требуют от меня Соловьев и великий князь.

— Без вас и вашего совета я не могу решиться на этот шаг. А они настаивают…

На своих тоненьких, как камышинки, ножках Победоносцев вытянулся во весь свой высокий рост и опять стал похож на змею, вставшую на хвост.

— Соловьев настаивает. А ты что?

— А я не мог решиться без вас.

— И ты, и он — дураки. Ну ты мог, положим, не знать, но ведь он юрист, я его считал законоведом. Иди и подпиши ему, дураку, не одну, а пять и более бумажек, сколько ему потребуется для известной надобности… Больше они никуда не годятся. Ведь если ты купишь дом, а продавец тебе скажет: если ты моего дворника выгонишь, то дом перейдет обратно ко мне, — что ты сделаешь в таком случае? Конечно, ты положишь в карман купчую, а дворника на другой день — в шею. Я думал, что он юрист, а он… Иди к Соловьеву подписывай бумагу. А, кстати, ты когда у него был?

— Вчерашний день, ваше высокопревосходительство.

— А как же пришел ко мне сегодня, в воскресенье, в неприемный день? А к нему теперь когда пойдешь?

— Завтра, ваше высокопревосходительство.

— Нет, брат, ты иди к нему тоже сегодня, непременно сегодня… Ко мне ты можешь приходить, а к нему нет? Иди сегодня, слышишь? А я у него спрошу потом, когда ты был, и если не пойдешь сегодня, то я тебя никогда больше не приму. Понял?

Что оставалось делать. «Сам» приказал — в воскресенье, значит, надо в воскресенье. Я пошел к Соловьеву прямо от Победоносцева и по дороге все обдумывал обер-прокурорскую притчу о доме и о дворниках.

— Нет, законы-то мы знаем… И я знаю, и Соловьев знает, но кроме законов мы знаем и еще кое-что. Ведь, чтобы купить дом, мне не нужно разрешения Победоносцева, а чтобы купить газету, нужно. Да и покупал-то я ее сначала не на свое имя: мне ведь и хозяина подставного поставили и дворника несменяемого…

Как и надо было ожидать, у Соловьева мне сказали, что сегодня по случаю праздника не принимают. Но я опять просил доложить, что беспокою его превосходительство только по очень важному делу и прошу выйти ко мне хоть в переднюю, хоть на одну минуту. Через минуту Соловьев вышел.

— Что за срочность такая? Что случилось?

В двух словах я объяснил, в чем дело, и просил только об одном: если Победоносцев спросит, был ли я в воскресенье, сказать, что был.

— А о деле я уж вам завтра доложу.

Соловьев был, видимо, смущен, но проявил характер и не спрашивал о подробностях. Зато на другой день я повторил ему весь мой разговор с Победоносцевым, от слова до слова, ничего не смягчая и ничего не утаивая. На этот раз Соловьев почувствовал себя очень неловко.

— Так все и сказал?

— Этими самыми словами, ваше превосходительство…

— Да, это, конечно, незаконно… Я знаю, но надо же было мне успокоить великого князя.

На этот раз я совершенно спокойно подписал незаконное обязательство и уехал в Москву с облегченным сердцем.

Главное было сделано. Я был официально утвержденным издателем, и оставалось только подумать о замене «дворника» настоящим редактором. С удвоенной энергией принялся я за дело и прежде всего перевел всю газету из «Московских ведомостей» к себе на Старую площадь, выписал машины и стал работать, чтобы поставить дело на крепкую ногу.

Александров был в газете, как говорится, бельмом на глазу. Он был пропитан духом Победоносцева, и старая репутация редактора «Русского обозрения» налагала на газету прочное, несмываемое пятно…

Было совершенно ясно, что эти тяжкие гири, подвешенные к газете, могли навсегда утопить ее в общественном мнении.

Но как и кем заменить? Нынешний русский читатель не может и представить себе, в какой обстановке приходилось работать и через какие изгороди продираться. Новый редактор должен был пройти сквозь игольное ухо цензуры, ведомства, его должны были «одобрить» и «позволить» все те же люди, смотревшие на печать, как на чуму и заразу.

С точки зрения Победоносцева, каждая газета, не разделявшая обер-прокурорских взглядов на Россию и русский народ, была лишь «девица в желтой юбке», а каждый редактор — лишь кавалер при этой девице.

«Кавалера» Александрова можно было заменить только другим «кавалером» по выбору все того же главного управления по делам печати. Но променять кукушку на ястреба и переменить «кавалера» на «кавалера» казалось мне праздным занятием.

— Какой смысл, какая цель, если все равно не видно просвета и если желанное «завтра», о котором так хорошо и так светло говорил Чехов, до сих пор не наступило.

Но теперь, став хозяином газеты, я с новой силой начал настойчиво домогаться и хлопотать о переписке «редактора». Конечно, и на этот раз я не мог идти прямым путем. В тогдашней победоносцевской России возможны были только извилистые, обходные пути, только темные закоулки, только скользкие, липкие ступени официальной лжи и государственного подхалимства. Чтобы избежать обер-прокурорских когтей и отойти подальше от умного, злого и ядовитого Победоносцева, у меня было только одно средство: переменить временщика.