Сердце прощает

- Да ты в своем уме?.. Уж если что-то действительно делать, так это себе работенку подбирать, к новому порядку прилаживаться... Ну, что ты на меня смотришь, как на прокаженного? - возмутился Цыганюк. - Было время, мы дрались, и, кажется, неплохо. Да вот не устояли. Но разве мы повинны в этом? Теперь тужить да плакать поздно. Того и гляди угонят на чужбину, а там с голоду подохнешь. А я не хочу и не собираюсь подыхать!..

- Что же ты конкретно предлагаешь? - резко спросил Горбунов.

Цыганюк задумался и не ответил.

- Ну?

- Не знаю. Конкретно - не знаю, - вяло и неопределенно произнес Цыганюк.

...Теперь Горбунову предстояло довести до конца тот разговор. Он постоял, собираясь с духом, возле вербы с набухшими почками, сломал ветку, понюхал, потом бросил ее и решительно направился к знакомому крыльцу.

Цыганюк встретил его настороженно.

- Ну, так что же ты все-таки решил? - спросил Горбунов. - Я тебя все еще считаю своим фронтовым товарищем, и мне не все равно, какой ты пойдешь дорогой.

- Напрасно обо мне печешься, - сухо сказал Цыганюк, достал кисет и закурил. - Я же не дитя и не очень-то нуждаюсь в отеческой опеке.

- Имей в виду, что в деревню вот-вот нагрянут немцы.

- Ну и что же из того?

- Угонят в лагерь. А может, что и похуже...

- А я перед ними ничем не провинился. Я при доме. Из деревни не выхожу, не шляюсь, как некоторые... За что же меня немцам преследовать?

- А ты не слышал, что во многих деревнях начались аресты всех воинов Красной Армии без разбору? - сказал Горбунов.

- Я не считаю себя больше воином Красной Армии, и все, - отрезал Цыганюк.

Горбунову захотелось крикнуть: "Подлец, продажная шкура!.." Но он снова сдержал себя и сухо спросил:

- Так, может, к Якову подашься?

- Поживем - увидим... А у Якова и вправду покойнее будет, чем там, куда ты меня затянуть мечтаешь, - сказал Цыганюк и со злостью спросил: Или ты думаешь, я тебя не раскусил, философ-агитатор?

- А меня и раскусывать нечего, - безразлично проговорил Горбунов и повернулся к выходу.

Васильев был расстроен не только недоброй вестью о Цыганюке. Его волновала и судьба семьи Зерновых, в которой он нашел приют в тяжелые дни, которую приходилось теперь оставить.

Марфа чувствовала, что Кузьма Иванович ненавидит фашистов, и это вызывало у нее какое-то душевное уважение к нему. Когда же наступило время ухода его из дома, сердце ее защемило от боли. Она загрустила. И все же это было для нее всего лишь небольшое огорчение, за которым последовал непредвиденный удар по ее материнским чувствам. Марфа знала о горячей дружбе дочери с Виктором. В тайне души ее ютилась надежда: "Витя хороший паренек, честный, умный. Пройдет годок, другой, можно их и поженить". Но, думая так, она и не предполагала, что дочь ее не только связана с юношей узами дружбы, но вместе с ним собралась уйти в лес.

И вот когда отряд партизан подготовился к своему выходу, Люба открыла свою тайну матери.

- Нет, ты никуда не пойдешь и будешь только со мной, - резко возразила она. - Я боюсь за тебя, ты еще не знаешь по-настоящему жизнь...

Люба была поражена таким непредвиденным возражением матери, она не подозревала, что ее уход в отряд так сильно огорчит мать. Люба растерянно уставилась на мать и не знала, как поступить. В ее сознании забушевали взволнованные чувства: "Остаться с матерью - значит, расстаться с любимым человеком, и, может быть, надолго. Как быть? Что же делать?.."

Васильев, удивленный словами Марфы, резко упрекнул ее за это. Однако Марфа оставалась непреклонной и, словно подозревая сговор Кузьмы и Любы, ехидно возразила:

- И ты, Кузьма Иванович, заодно с дочкой? Вот уж не ожидала от тебя такой благодарности.

Васильев с досады пожал плечами.

- Что ты говоришь, мама, как тебе не стыдно? - закричала Люба.

"Пустить ее в лес! Такая молоденькая и неопытная! Глухие ночи! Да как же это можно? Мало ли что может произойти! Потом она же сама и будет меня проклинать", - беспокойно мелькали мысли.

- Нет, как я сказала, так и будет, - в ответ на упреки дочери решительно произнесла она.

Васильев подумал: "Какое глупое упорство! Ну, ничего, пусть остается Люба на месте, она нужна нам будет и здесь, для связи".

Люба долго еще спорила с матерью, доказывала ее неправоту, настаивала на своем уходе с отрядом, но все это не помогло, - Марфа стояла на своем.

Васильев почувствовал какую-то невыносимую тяжесть на сердце. Он свернул цигарку, вышел на улицу и, пройдя в сад, присел на бревно. Высоко в небе одна за другой вспыхивали звезды. Кое-где слышался тихий говор. Время тянулось медленно. Кузьма взглянул на часы, закурил.

В доме у Марфы дважды хлопнула дверь. Послышались легкие шаги. Кто-то прошел в направлении сада и остановился возле тына. Потом прозвучал умоляющий голос:

- Ну что же мне делать, скажи?

Это в отчаянии спрашивала Люба Виктора. Кузьма Иванович решил не выдавать своего присутствия.

- Ну как же мне быть? - снова спросила Люба.

Голос Виктора звучал глуховато:

- Все матери одинаковые, не хотят отпускать детей от себя, как птицы своих птенцов, до тех пор, пока они не научатся летать. Так, наверное, и должно быть. А мы-то уже не птенцы. Если все так будут поступать, что же тогда будет? Нет, Люба, на это не надо обращать внимания, нужна твердость. Бросай все и пойдем с нами.

На какое-то мгновение разговор стих. Вероятно, Люба раздумывала. Потом снова зазвучал ее озабоченный голос:

- Мать не переживет этого. Когда она проводила папу на фронт, несколько дней была как не своя. Только ты не подумай, что я боюсь идти с вами.

- Ничего я об этом не думаю. Мне-то тоже будет трудно.

- Трудно?

- Ну да, без тебя.

- Это правда, Витя?

- Ты еще спрашиваешь! - удивился Виктор.

- А мне без тебя страшно оставаться.

- Нонка тоже здесь остается.

- У нее ветер в голове, да и отец ее пошел уже работать в районную сельхозуправу ветеринаром.

- Ты будешь помнить обо мне? - спросил Виктор.

- Помнить, этого мало, мне хочется постоянно видеть тебя...

Следующих слов Васильев не смог разобрать. Резко хрустнул тын, и все стихло. Он посмотрел на часы:

- Ну что ж, пора и трогаться.