В поисках советского золота

Уголовные преступники, такие как убийцы и воры, в трудовых лагерях смешивались без разбора с различными группами, попавшими в опалу, кулаками, кочевниками, бывшими священниками и так далее. К тому же власти, казалось, лучше относятся к обычным преступникам, чем к социальным группам, помешавшим разным реформам. С жестоким убийцей, как правило, обращались лучше, чем с мелким фермером, который не желал отдать свой скот, дом и сад соседям, чтобы организовать коллективное хозяйство.

Зимой 1936 года, когда мы с женой ехали в автомобиле к Якутску, большой северо-восточной провинции России, наша машина оказалась в канаве, вскоре после того, как мы пересекли Транссибирскую магистраль. Мы увидели большую группу людей под конвоем, строивших второй путь железной дороги, и решились попросить их нам помочь, вернуть автомобиль на дорогу.

Мы натыкались на множество таких групп в поездах по Дальнему Востоку; большие количества рабочих направлялись на строительство железных дорог много лет.

Когда мы вернулись к железнодорожному пути, конвоя видно не было; в малонаселенной местности заключенные при всем желании вряд ли могли далеко убежать. Мужчины были одеты в обычную советскую рабочую униформу, и ничем не были похожи на заключенных, разве что чуточку более оборваны, чем средний рабочий. Мы спросили, не могут ли они нам помочь, и они охотно согласились.

Что более всего поразило нас в этих людях, и таких же, которых мы встречали везде: они совершенно не напоминали преступников. Вероятно, большая часть преступниками и не была, в нашем смысле слова; они только относились к социальным группам, которые не проявили лояльности к властям в их многочисленных реформаторских планах.

Мне говорили, что политические ссыльные, то есть члены других революционных групп и разочаровавшиеся или дискредитированные коммунисты, редко попадают в трудовые лагеря. Если они считаются опасными, их держат в концентрационных лагерях или изолированных тюрьмах. Если их считают всего лишь помехой, просто направляют на так называемое «поселение». Но со времени последних чисток, направленных главным образом против коммунистов, эта практика могла и перемениться. Ходили слухи, прежде чем я покинул Россию, что дискредитированных коммунистов станут теперь отправлять на принудительные работы, как и прочие строптивые группы.

Я обнаружил, что почти все русские чрезвычайно опасливо обсуждают концентрационные лагеря и тюрьмы.

Властям удалось окружить их такой атмосферой тайны и страха, что в разговорах избегают самой темы. Мне встречались некоторые русские, которые, казалось, охотно говорили о тюрьмах, но никогда не знаешь, не полицейские ли они агенты, и я их не поощрял, поскольку в любом случае это не мое дело.

Я видел несколько тюрем издалека. Одно такое здание, которое использовалось для политических заключенных при царском режиме, мне показали как место заключения Доры Каплан, женщины, стрелявшей в Ленина. Но внутри таких мест я никогда не бывал, и, насколько мне известно, ни одному иностранцу не устроили экскурсии ни в тюрьму для политических заключенных, ни в концентрационный лагерь для них же. Конечно, я здесь говорю не про образцовые тюрьмы, куда постоянно возят туристов. Там сидят только убийцы или воры, не политические преступники.

Система «административной ссылки» уникальна для России; ее сейчас практикуют в тех же формах, что и до революции. Мне встречались ссыльные почти везде, в Сибири, Казахстане и на Дальнем Востоке. Я слышал, что можно встретить больше бывших аристократов и богачей в городах Средней Азии, чем в Ленинграде, бывшей царской столице.

Административная ссылка — это сравнительно мягкое наказание. Ссыльных практически невозможно отличить от прочих жителей, они передвигаются, как хотят, в определенных пределах, и обычно имеют постоянную работу. Им пишут «минусы», по русской терминологии.

Например, какому-нибудь незначительному политическому преступнику устанавливают «минус шесть». Очень распространенное наказание; политическая полиция, кажется, раздавала их всем, кого хотя бы отдаленно заподозрили в нелояльности к режиму. Получившие «минус шесть» мужчины и женщины не могут жить в шести главных городах европейской России в течение ряда лет, либо приезжать туда.

Я встречал довольно изысканных ссыльных, работавших в отдаленных рудничных городках азиатской России. Обычно они выполняли рутинную работу, вроде бухгалтерской; получить ответственный пост для них нелегко, а большинство их них его бы и не приняли, даже будь он предложен, поскольку их стали бы обвинять, пойди что-нибудь не так. Советская полиция, как и полиция других стран, хватает самых очевидных подозреваемых, если что-то идет не так, а ссыльные бросаются в глаза в такой ситуации. Те, которых я знал, были очень тихие и безобидные; обычно у них меланхолический вид, ведь они расстались с прежними знакомыми и прежней жизнью.

Но в целом, на мой взгляд, ужасы ссыльной системы преувеличивают. До революции, по рассказам, было ужасно. Каторжников в те времена, включая ссыльных, держали в кандалах, чего сейчас не делается. Нынешние власти не использовали кандалов, наручников или тюремную униформу, ни в одном случае, который мне известен. Но даже до революции, согласно книгам, что я читал по этой теме, большинству политических ссыльных предоставляли значительную свободу передвижения, примерно как и ссыльным сейчас. Если они хорошо себя вели, даже в царское время им разрешалось поступать на работу, чтобы дополнить скудное правительственное содержание, и они жили у крестьян, в городах, городках или деревнях Сибири, навещали друг друга.

Некоторые из них даже были в дружеских отношениях с царскими чиновниками, обменивались визитами, согласно достоверным рассказам о тех днях. Я никогда не видел ни малейших признаков дружелюбия между советскими чиновниками и ссыльными.

Однако, при чтении книг, написанных ссыльными до и после революции, становится очевидным, что ссылка — ужасное испытание для каждого. Почему? Прежде всего, никакому человеку не может быть приятно, когда его высылают с позором, отрывают от семьи, друзей и старых связей, заставляют годами жить в отдаленной части страны, выполняя рутинную работу за ничтожное жалованье. А это точное описание жизни среднего ссыльнопоселенца в России наших дней.

Есть и еще одна причина, мне кажется. Ссыльные большей частью происходят из города; лишенных собственности крестьян не ссылали, а отправляли в трудовые лагеря. Городские жители, непривычные к жизни в неразвитой отдаленной местности, конечно, несчастливы. Читая описание периода ссылки у Троцкого, например, я не испытывал к нему симпатии, хотя было очевидно, что он считал себя страдальцем, как лишенный ярких городских огней и политических маневров. Что касается меня, я бы с большим удовольствием жил в местах, куда его сослали, чем в современных городах, и жалеть его не мог.

Слово «ссыльный» и все, что с ним связано, вызывает ужас в умах американцев, который куда меньше чувствуется у советских граждан, я убежден. Они так привыкли к шатаниям собственных властей, при этом и предшествующих режимах, что принимают как должное обращение, которое возмутит американца.

Один мой друг познакомился с русской семьей и понял такое состояние ума. В семье была дочь девятнадцати лет, которая иногда высказывалась о правительстве несколько критически. Старая дама, притворявшаяся другом семьи, однажды услышала ее и сообщила в полицию. Полиция пришла в семейную квартиру посреди ночи, как они обычно поступают в таких случаях, забрала девушку и дневник, что она вела с пятнадцати лет.

Девушку продержали два месяца в московской тюрьме для подозреваемых в политических преступлениях, и в течение этого времени семье не разрешали поддерживать с ней связь. Наконец, мать вызвали и разрешили ей свидание с дочерью на двадцать минут. Девушка сказала, что, по мнению полиции, у нее «контрреволюционные настроения», и ее сошлют на два года. Мой друг, говоря с матерью, спросил: «Что вы подумали о таком наказании?» Мать ответила совершенно серьезно: «Мы были рады, потому что дочь получила только два года административной ссылки; ее могли упечь в концентрационный лагерь».