Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Я редко бывала на кухне (мне не разрешалось бывать там, а также в коридоре и передней), и Мария Федоровна не поощряла меня здороваться с соседями, что они ей ставили на вид, а я была слишком застенчива, чтобы здороваться по своей инициативе с людьми, ко мне мало расположенными. На кухне стояли на плите и на столах керосинки и очень шумный примус Вишневских. Тетя Саша («Тихая сапа», по прозвищу, данному Марией Федоровной) шлепала из комнаты в кухню и обратно. На кухне было тепло, но особенно жарко бывало, когда устраивалась наша большая стирка. Для стирки приезжала из Голицына прачка Мешакина. Плиту топили дровами. Керосинки с нее снимали, и из конфорок поднималось пламя. На плиту ставили баки с бельем; был такой жар, что не только кухонная дверь, но и дверь в коридор (обе двери в этот день держали закрытыми) были в каплях воды. Этот день использовали для печения пирогов и жарки кофе. Стирка продолжалась три дня. В последний день ставили на углях большой утюг, от него шел угарный запах, глажка происходила в столовой, и для утюга имелась проволочная подставка. В комнате же Мария Федоровна жарила кофе — она обычно покупала зеленый кофе в зернах (он был дешевле) и жарила его. У нее была специальная металлическая жаровня с барабаном-цилиндром, ручка которого выходила наружу. В барабан засыпался кофе, на дне жаровни лежали раскаленные угли, как в утюге, Мария Федоровна вертела ручку, и к запаху жарящегося кофе примешивался запах угара.

Наталья Евтихиевна убирала комнаты, стирала пыль и подметала пол. Мария Федоровна тоже убирала, особенно нашу с ней комнату. Она разбрасывала под кроватями мокрый чай из чайника, считая, что чай собирает пыль, а потом заметала чай веником. У кроватей лежали коврики-половики, чтобы ночью не вставать босыми ногами на холодный пол. Когда скверно пахло, Мария Федоровна шутливо говорила: «Запахи отвсюду понеслись» — и открывала форточку, а я должна была уйти в другую комнату. У Марии Федоровны был пульверизатор из двух трубочек, одну она опускала в тройной одеколон (другого она не признавала) и, дуя в поперечную трубочку, разбрызгивала его кругом.

По утрам Мария Федоровна варила кофе на спиртовке, часто днем готовила мне что-нибудь на завтрак тоже в комнате. Спирт-денатурат продавался в бутылках в керосиновых лавках — самая близкая находилась на углу Чернышевского переулка. Керосин разливали также, как молочницы молоко, длинными, узкими кружками, только у кружек для керосина были очень длинные прямые ручки. Мне, и не только мне, очень нравилось, как пахло в керосиновой лавке. Керосин использовался не только в керосинках, но и для истребления клопов.

Когда на простынях появлялись кровавые полоски или утром замечали уползающего клопа, Мария Федоровна снимала все с кроватей, «генерал» — так называли тогда ночные горшки — с водой или с небольшим количеством керосина ставился поблизости, Мария Федоровна надевала очки, и начиналась процедура, которая повторялась несколько раз в год. Мария Федоровна окунала кисточку в банку с керосином и промазывала кровати и те части матрацев, где могли скрываться клопы. Она также поливала кровати кипятком из чайника и, приподнимая кровать, резко стукала ею о пол, а мы с ней смотрели, не упал ли клоп, не побежал ли он спасаться. Клопа ловили и бросали в горшок. Мы подсчитывали добычу и особенно радовались, когда попадался толстый, большой клоп: мы предполагали, что это «она» и что вместе с ней мы избавляемся от ее потомства. Мария Федоровна поучала меня, что керосин растворяет роговую оболочку клопов и что он также может растворить роговицу глаза, и не подпускала меня к керосину. Участвуя в этой операции, я не испытывала отвращения, мне было весело.

В нашей комнате, как и в столовой, были льняные шторы (у нас они были синие), они не защищали от холода, и в сильные морозы Мария Федоровна завешивала чем-нибудь окно. На стеклах сначала образовывались прекрасные узоры, потом сплошная белая корка, и чтобы посмотреть на градусник, Мария Федоровна протаивала в ней дырку свечкой или спичками, боясь, как бы стекло не лопнуло. Но страшный холод был в столовой. Мама говорила, что и до революции в этой комнате было холоднее, чем в других, но теперь там было нестерпимо холодно. В столовую приносили из кухни керосинку, чтобы было теплее. Мне нравился огонек за слюдяным окошком, но маме было нехорошо от запаха керосинового перегара. Одну зиму в столовой стояла круглая и высокая, как кусок трубы, черная чугунная печка; внизу у нее были прорези, и на пол падали по кругу пятна света, но эту печку тоже топили керосином. Мама надевала дома длинный бумазейный халат, а поверх накидывала шерстяной платок.

Мама была ответственным съемщиком и собирала с соседей деньги за электричество (расчеты делал дядя Ма). Во многом квартира поддерживалась в порядке за ее счет, и чтобы не входить в споры с соседями, она платила больше, чем нам полагалось, но соседи все-таки тоже должны были платить, а они либо не соглашались и утверждали, что с них берут лишнее, либо задерживали уплату так, чтобы мама отправляла Наталью Евтихиевну платить, потому что все сроки прошли. Тогда они, зная, что им ничто не грозит, и вовсе не спешили. Были споры и по другим поводам, и бедная мама выходила из себя, кричала и, в редких случаях, начинала заикаться. А мне было больно за нее, и я ненавидела соседей и желала им всяческого зла. Потом ненависть проходила, но полюбить этих людей я никогда бы не смогла.

Мама, Мария Федоровна и Наталья Евтихиевна, привыкшие смолоду к другим условиям жизни, бывали недовольны громкими разговорами в передней, когда Вишневские провожали поздно вечером гостей, беготней и топотом в коридоре. В каждой семье бывали ссоры. Владимир Михайлович Березин вылетал из комнаты, сильно хлопнув дверью и что-то бормоча; дойдя до кухни, он поворачивался на 180 градусов, вбегал обратно в комнату, снова хлопнув дверью, и из-за двери слышался его сердитый и жалобный голос. Вишневские заводили патефон, чтобы не было слышно, как они ругаются, а ругались они, как я позже узнала, грубыми словами, и причиной была супружеская неверность Елены Ивановны. Громкие сцены бывали у тети Эммы с сыном. Дядя Ю мечтал стать моряком и начал учиться в Ленинграде, но не мог продолжать ученье, так как слышал все хуже и хуже. Он начал глохнуть в детстве после скарлатины. Мария Федоровна винила тетю Эмму в том, что она недосмотрела за сыном из-за легкомыслия, потому что она в свое время жила в Париже и училась в Сорбонне. Не знаю, так ли это было. Тетя Эмма обожала своего сына и баловала его, как могла; она где-то «служила», как тогда говорили, и они жили бедно. У дяди Ю была астма, и когда у него бывали приступы, он впадал в бешенство, зло, прерывисто и немного гнусаво кричал на свою мать, что-то падало со стуком — он кидал в нее чем-то, она выбегала в конце концов из комнаты со слезами на глазах. Но это происходило с ним только во время приступов. В остальное время он был совсем другой. Иногда, когда Мария Федоровна бывала больна, мама просила дядю Ю пройтись со мной. Мария Федоровна беспокоилась — ведь он почти не слышал, но мама говорила, что он очень осторожен. Мне нравилось гулять с ним: он иначе все воспринимал, чем привычные мне люди, и говорил о другом, а когда надо было переходить улицу, крепко держал меня за руку и долго смотрел, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, и потом мы быстро переходили улицу.

Для мамы эти родственники были совсем не то, что для меня, я была отделена от них Марией Федоровной. Мама превосходила их и умом и чувством, но одной, семейной стороной она была среди них. Она давала им деньги, когда могла, — тете Эмме и другой сестре бабушки, тете Иде, которая жила на улице Горького. Мама старалась дать им денег так, чтобы Мария Федоровна не видела, потому что Мария Федоровна говорила: «Вы, Розалия Осиповна, дойная корова».

В ту зиму закончилось ничем соревнование пупсов, начавшееся годом или двумя ранее. Больших целлулоидных младенцев-голышей не было в магазинах, они были недостижимой роскошью. Наши пупсы были глиняные и очень тяжелые. У них была большая круглая голова с нарисованными волосами, нос представлял некоторую выпуклость, так же как и уши, голубые глаза находились в маленьких впадинах, ручки и ножки — согнутые. Ноги соединялись проходящей сквозь внутренность тела резинкой с головой, руки — друг с другом. Пупсы продавались голые. Тане и Золе купили по пупсу, и мне захотелось такого же. Пупсы быстро ломались: у них отскакивали голова и ноги, и приходилось нести их чинить в Столешников переулок. Можно было самим связывать голову с ногами, но мы не умели затянуть резинку, и голова пупса свешивалась набок, а ноги болтались на веревочках, отделенные от туловища. Пупсы разбивались при неудачном падении, так что состав пупсов в нашей квартире обновлялся два или три раза, а Мария Федоровна очень не любила непроизводительные траты денег. Хотя я предпочитала одного пупса, желтоватого, с яркими коричневыми волосами и синими глазами, двум другим, я не полюбила пупсов, как любила своих мягких зверей. Но когда я прижимала к себе завернутого в одеяльце пупса и его тяжелая, холодная, круглая голова согревалась от тепла моего тела, я вдруг чувствовала к нему особую, не зависящую от моей воли, ума и даже чувств нежность.