Бейкер-стрит на Петроградской

А если серьезно, ни за одну картину я не получил столько ругани и упреков. Член-корреспопдент АН СССР писал, что мы исказили образ русской княжны, в том числе и внешний образ. Это к тому, что она у нас без кос, без кокошника и т. д.

Я растерялся. Нас, вероятно, сгубило «горе от ума». Мы слишком много изучили материала.

Например, я узнал, что варяги выбривали головы, оставляя посреди макушки длинный чуб. Такими мы и сняли варягов на их дракаре.

«Откуда у вас запорожцы?» — недоумевали многие.

А ведь чубы или «оселедцы» запорожцы стали носить, подражая князю своему Святославу — варягу по происхождению.

Горе от ума!

XI век в Киеве — это наша древность, наша античность. Киевская Русь — это время, когда не было понятия «русский», было киевское славянство.

О какой же русской княжне речь, если русских тогда еще не было? Возьмите Ключевского — там все написано. Дистанция в полтысячи лет! По историческим хроникам, по литературным памятникам, византийским записям известно, что быт Киева был един с византийским. Девушки в то время стриглись — все подростки были одинаковы. И только вышедшие замуж начинали отпускать косы, и по длине волос можно было определить их семейный стаж.

Поражало то, что главную безграмотность обнаружили специалисты. Они-то должны были быть в курсе всех этих подробностей.

Но стереотипы оказались живучими диктаторами.

Мы ведь сделали все, чтобы выглядеть несерьезно, чтобы нас воспринимали легко. А у нас, оказывается, непозволительно говорить об истории с улыбкой и фантазировать на историческую тему.

Ведь только народ, умеющий иронизировать, шутить над собой, смотреть на себя с улыбкой, — только этот народ нравственно здоров, мудр и открыт.

В Париже кассета с «Ярославной» вошла в серию «Школьникам, изучающим историю». Французскую историю...

А ТЕПЕРЬ ПОИГРАЕМ В АНГЛИЧАНСТВО

Те самые Юлий Дунский и Валерий Фрид, которые восхитились моим фильмом «Завтра, третьего апреля», приехали однажды в Ленинград, явились на «Ленфильм» в творческое объединение телевизионных фильмов и положили на стол главного редактора Аллы Борисовой сценарий.

Никто им сценарий не заказывал. Это была их личная инициатива — экранизировать два ранних рассказа Артура Конан Дойла «Этюд в багровых тонах» и «Пестрая лента». Им, видите ли, захотелось поразвлечься на безыдейных просторах викторианской эпохи.

Но они не были бы настоящими профессионалами, если бы, обнаружив странную, бесцветную, лишенную характера фигуру доктора Уотсона, от лица которого Конан Дойл вел повествование, не попытались его оживить, чем не утруждали себя все предыдущие экранизаторы рассказов о Шерлоке Холмсе.

Вы не обнаружите в рассказах тех качеств, которые опытные сценаристы придали этой закадровой фигуре, — наивного романтизма, простодушия и доверчивости.

Уотсон стал под их пером живым, забавным рядом с сухим педантом Холмсом, стал нашим человеком — ВАТСОНОМ.

Сценарий они так и назвали — «Шерлок Холмс и доктор Ватсон», уравняв героев, сделав из них пару.

Колесо Судьбы заскрипело снова... Я взялся за эту работу. Мне к этому времени стукнуло сорок восемь лет.

Прочитав в одиннадцатилетнем возрасте в эвакуации всего Диккенса, я теперь считаю, что английская тема всю жизнь неотступно преследует меня. Будучи студентом Ленинградского университета, я познакомился там со своей будущей женой, которая училась на английском отделении. Невестка моя оказалась английским лингвистом, доктором филологических наук. Сын знает четыре языка, дети мои и внучки тоже свободно «спикают». Наконец, одним из звеньев моей «английской» цепочки было общение с Кнутом Андерсеном, с норвежской съемочной группой и, конечно, с Василием Павловичем Аксеновым, который любил повторять: «Ну что, поиграем в англичанство?..»

Говорят, что только сейчас расцвело телевизионное кино, — ничего подобного! На рубеже семидесятых-восьмидесятых годов на «Ленфильме» уже на всех парах шло «сериальное» производство. Виктор Титов снимал «Открытую книгу» и «Жизнь Клима Самгина», Евгений Гинзбург — «Остров погибших кораблей», Евгений Татарский «Джека Восьмеркина — американца» и «Принца Флоризеля», Илья Авербах — «Фантазии Фарятьева», Владимир Бортко делал «Без семьи» и «Собачье сердце»...

Удивительно сильная редактура работала в те годы в нашем объединении. Главного редактора Аллу Борисову «подпирали» опытные Костя Палечек, Юра Волин, Никита Чирсков, Михаил Кураев — ныне известный и очень яркий прозаик.

Я не являюсь большим поклонником детективной литературы и, как филолог, не считаю Конан Дойла таким уж значительным писателем. В том, что я клюнул на этот сценарий, большое значение сыграла обстановка в стране: хотелось улететь вслед за сценаристами куда-то в заоблачные дали, заняться чем-то приятным, не связанным с тогдашней повседневностью. И вновь пробудилось то самое желание «поиграть в англичанство».

Пушкин сказал: «Англия есть родина карикатуры».

Люблю читать британских «насмешников» — Джерома К. Джерома, Ивлина Во, Джона Бойнтона Пристли, Пэлема Грэнвила Вудхауза, Роальда Даля... В молодости я даже написал пьесу «Кто был любим» по роману Ивлина Во «Незабвенная».

Я всегда получал удовольствие от гравюр У. Уорда и У. Хоггарта, от иллюстраций Сиднея Паже к произведениям Конан Дойла, от фильмов Дж. Лоузи.

Я пригласил оформлять картину молодого художника, склонного к западной манере (сейчас он живет в Голландии), — Марка Каплана, с которым мы работали на «Сентиментальном романе».

Вспомнились лекции Евгения Евгеньевича Енея, который оформлял Г. М. Козинцеву почти все его картины. Это были лекции о маньеризме — важнейшей особенности работы и мировоззрения художника в кино.

— «Правильно» и «красиво» — разные вещи! — втолковывал нам с легким венгерским акцентом Еней.

Неожиданность и случайность, странность, какой не увидишь в бытовых интерьерах, свободное отношение к композиции, отсутствие догм — вот что называл «маньеризмом в кино» этот мастер.

— Выражайте сомнения по поводу того, что на первый взгляд кажется бесспорным. Бесспорное — это скука, а случайность — это радость и свежесть. — Эти слова Евгения Евгеньевича помню до сих пор.

Енею вторил Козинцев:

— ...Если работал художник, то для искусства важнее его ошибки, чем чужие исправления...

Мы с Марком засели (а ведь я тоже в прошлом был сценографом) за сочинение нашего понимания викторианской Англии.

И сделали великое открытие: материальная жизнь России последней трети девятнадцатого века НИЧЕМ не отличалась от жизни остальных европейцев, англичан в том числе. Конечно, планировка дома в Англии делается до сих пор на двух уровнях. А вот вещи, реквизит, мебель, посуда, ширмы, ковры, газовые светильники, обои, оконные рамы, двери — все в те времена было едино.

Много раз в течение многих лет я слышу не совсем приятные вопросы:

— Почему это у вас, как ни странно, так все удачно получилось?

— Надо же! С чего бы вдруг?

— Как вам удалось передать английский стиль?

Да никак! Мы его представили себе, а не передавали. И русский зритель клюнул на нашу Англию. И не только русский.

Вещи были подлинные. Цех реквизита на «Ленфильме» не был еще разворован... А столовое серебро, фарфор и хрусталь мы приносили из дома...

Композитор Владимир Дашкевич долго не мог понять, чего я от него хочу, когда твержу об «имперском, викторианском» музыкальном стиле.

Наконец я засел ночью к радиоприемнику с диктофоном в руках и записал сквозь рев глушилок позывные дорогого моему сердцу Би-би-си. Ночью было слышнее.