Одиссея генерала Яхонтова

— Простите, мосье Яхонтов, я подумал, это может вас заинтересовать. Новости из России. Умер Ленин.

В номере Виктор Александрович долго сидел на диване, вглядываясь в портрет, обведенный траурной рамкой. Он испытывал странные чувства. Почему-то не мог отделаться от мысли — а ведь мы были тогда рядом, в Петрограде, осенью семнадцатого. Интересно, если бы я его увидел и услышал, изменилось ли бы мое поведение? Говорят, это был великий оратор, говорят даже, одна-единственная его речь могла изменить умонастроение человека… Потом он поймал себя на тревожной мысли: а кто же теперь станет во главе России? — и вдруг осознал, что еще вчера, при жизни Ленина, он был уверен, что держава не пропадет.

Из глубокого раздумья era вырвал телефонный звонок. Звонил граф Игнатьев:

— Ты уже знаешь, Виктор? Приезжай…

Яхонтов заночевал у Игнатьевых, потом просидел у них весь день. В отель пришел поздно вечером.

— Вам телеграмма, мосье Яхонтов.

Прочтя ее, Виктор Александрович попросил заказать ему билет на ближайший рейс в Нью-Йорк.

Игнатьеву он сказал: «Я не сержусь на них, Алеша. Им сейчас не до меня».

Угол Сорок второй и Пятой

Сейчас название Сорок второй улицы в центре Манхэттена стало нарицательным как символ разнузданного порока. Название Пятой авеню в Нью-Йорке тоже стало нарицательным. Это улица миллионеров, даже мультимиллионеров. Но вот один из парадоксов: именно на углу Сорок второй улицы и Пятой авеню расположено одно из лучших во всем мире учреждений культуры — Нью-Йоркская публичная библиотека. Виктор Александрович говорил, что многие годы она была его вторым домом в Нью-Йорке.

Яхонтов зачастил в публичную библиотеку, когда понял, что по газетам, даже солидным, он не сможет разобраться в интересующих его вопросах, и прежде всего в русской революции и в судьбе его Родины. Впоследствии он сам рассказывал, что на пятом десятке осознал, что он не может судить о политике. Ибо не знает азов политэкономии, социологии, не разбирается в переплетении и борьбе экономических интересов разных стран и разных классов.

Казалось бы, он многое знал о Колчаке и колчаковщине. Но вот о том, что через Колчака из России уплыла чуть не третья часть ее золотого запаса, он узнал только сейчас. Узнал он и о том, что другая немалая часть золотого запаса России, переданная Германии по Брестскому договору, была отнята у немцев англичанами и французами. Узнал, что в ходе гражданской воины и иностранной интервенции погибла четверть национального богатства его Родины. Зная это и не упуская из вида то, что за 1914–1922 годы погибло несколько миллионов россиян, и прежде всего — молодых мужчин, что в результате эмиграции страна потеряла еще сотни тысяч людей, в том числе значительную часть образованного слоя, Виктор Александрович умом и сердцем понял, что к СССР нельзя подходить с такой же меркой, как к другим странам. Что просто подло поступают те эмигранты, которые злорадствуют, читая в западных газетах о бедности страны, о плохой одежде, о тесных «коммунальных» квартирах.

Постепенно ему становились яснее и яснее циничные, хищнические расчеты западных держав, принявших участие в интервенции. Он прочитал слова Черчилля, который прямо заявил, что не они, не «союзники», сражались в России «за белое дело», а, наоборот — белые сражались за интересы «союзников». Только сейчас, на пятом десятке, Яхонтов понял, что далеко не все в его стране принадлежало его соотечественникам, даже богачам Рябушинским, Поляковым, Путиловым и прочим. Что очень многим владели иностранцы. Он вспомнил, что когда-то, в семнадцатом году, на роковом пути из Японии в Петроград, он случайно узнал от попутчика-американца, что мистер Гувер, ныне министр, имел огромные «интересы» в России и сделал на них миллионы. Теперь Яхонтов узнал, что соки из России сосали и Ротшильд, и Нобель, и Уркварт, и многие другие крупные капиталисты Англии, Франции, Германии, США, Бельгии, Швеции, а вместе с ними — и мелкие держатели русских акций. Вот в чем основа их ненависти к русской революции, а вовсе не в симпатии к Учредительному собранию! До всего этого Яхонтов доходил своим умом, в процессе, как бы мы теперь сказали, самообразования. Учителя-марксиста у него не было.

И еще одну америку открыл Яхонтов. Он понял, что не только в годы войны и революций Россия теряла людей.

А эмиграция? А Федор-Фред Плотников-Карпентер и множество ему подобных? Как бы пригодились их руки и головы сейчас там, на Родине. Многие из них уехали после Октября домой — десятки тысяч. Но сотни тысяч остались в США и Канаде. Они уже вросли в эту землю. Этой земле, и без того сытой и мирной, они отдают свой труд и талант. Обидно! И уж тут-то большевиков никто не обвинит.

Здесь, в публичной библиотеке, он регулярно читал советские газеты. Все было интересно. На Родине жизнь не только продолжалась, она шла вперед, да какими темпами! Яхонтову даже казалось, что это нетерпеливое стремление вперед и вверх превышает возможности страны. Ну вот, скажем, одну за другой «Известия» поместили две заметки, которые Виктор Александрович переписал, чтобы показать дома и близким друзьям. Одна заметка трогала до слез:

«Награда учителю Всеукраинский ЦИК постановил наградить орденом Трудового Красного Знамени учителя села Липцы Харьковской губернии Петра Васильевича Щепкина. Сейчас тов. Щепкину 56 лет, из них три десятилетия он беспрерывно работает в школе, расположенной в 30 верстах от Харькова. П. Щепкин — беспартийный. Он стал первым учителем-орденоносцем. В честь 30-летия педагогической деятельности ему подарены золотые часы, сукно на костюм и сапоги».

Покажи любому белоэмигранту — зашипит, что раз сапоги дают вместе с орденом, значит, страна ходит босиком. И разве нет логики в этом замечании? Но рядом в те же дни:

«Москве необходим метрополитен Московский Совет признал целесообразной и своевременной постройку метрополитена. В 1924 году при населении 1800 тысяч человек по городским путям сообщения будет перевезено 300 миллионов пассажиров. В 1925 году надо будет перевезти около 400 миллионов, а в 1930 году — около 800 миллионов человек. Началась разработка технического проекта московского метро. Точные сроки начала и окончания строительства пока не установлены».

Смотрите-ка, сапог нет, а метро проектируют. И ведь построят! Яхонтов представил себе, как через несколько лет москвичи совсем как ньюйоркцы будут сбегать по ступенькам к платформам своей подземки. Может быть, как в Нью-Йорке, они выложат стены станций кафелем, так что их легко можно будет мыть. Радовали и такие сообщения, как реставрация дома Тургенева в Спасском-Лутовннове. Многое радовало.

Но не все. Многое было непонятно, неприемлемо. Каждый раз Виктор Александрович пытался найти объяснение, представить себе мотивы тех или иных событии — и не мог. Не мог он понять разрушения церквей. Сам он не был религиозным человеком, отнюдь, но зачем и кому нужно было рушить храмы, в том числе и жемчужины архитектуры, — решительно не понимал. Смущала его повальная перемена названий. Он долго спорил сам с собой, но принял, оправдал появление на карте города с дерзким именем Ленинград. Он уже пришел к осознанию того, что Ленин — явление эпохальное. Яхонтов мог понять чувства людей, которые переименовали Царево-кокшайск в Краспококшанск (ему еще предстояло узнать, что Краснококшайск переименован в Йошкар-Олу). Но не понимал, почему переименовали Екатеринбург. Яхонтов допускал, что Свердлов вполне достойный человек, но и Екатерину из истории не вычеркнешь, да и привыкли люди… А уж появление на карте имени Троцкого Яхонтов оправдать никак не мог. Нет, дело не в личной неприязни, которую испытал Виктор Александрович к этому человеку, когда единственный раз увидел его в Предпарламенте. Он знал из тех же советских газет, что далеко не для всех большевиков Троцкий был авторитетом.

Непонятно было Виктору Александровичу, зачем понадобилось переименовывать Пречистенскую набережную Москвы-реки в Кропоткинскую, а Владимирский проспект в Ленинграде — в проспект Нахимсона. Белоэмигранты острили: вы слышали, в северной столице есть проспект Нахимсона с одноименным собором.