Записки оперного певца

Синодал был ему высок по тесситуре, его арию он пел на тон ниже, но в отдельных фразах производил еще хорошее впечатление; внешне же он был в высшей степени колоритен.

Партию Риголетто Медведев пел очень сгущенным звуком, почти баритоном. Некоторые ноты звучали замечательно,

<Стр. 94>

но утомленный дыхательный аппарат и, главное, отсутствие тренажа, невзирая на ряд интересных моментов, делали исполнение в общем напряженным.

Совершенно иное — и большое — впечатление Медведев производил в роли Германа, поскольку, в частности, небольшая сцена в казарме не ставит перед исполнителем особенно трудных вокальных задач.

Прежде всего у него был какой-то особый ритм. Дело не в том, что он пел очень точно, а в том, что вы как будто слышали внутреннее ритмическое пульсирование каждой фразы. Усиливая отдельные ноты какой-то особенной вибрацией в груди, Медведев как бы вкладывал в ваше сердце те чувства, которыми он был обуреваем.

Пройдя в свое время партию Германа при консультации П. И. Чайковского, Медведев вел роль очень сдержанно, без каких-либо мелодраматических эффектов, но его исполнение было полно внутренних переживаний. В сцене в казарме, откинув назад голову, застыв возле кровати на коленях, он слушал закулисный хор с совершенно отрешенным взглядом. Изредка только в глазах его вспыхивали какие-то огоньки. Пальцы, еле-еле двигаясь, перебирали одеяло. Совсем автоматически на замечательном звуковом морендо он произносил в последний раз: «Тройка... семерка... туз...». И отнюдь не разражался хохотом, как делали многие, а, наоборот, замирал в каком-то недоумении.

Из сцены в казарме особенно выделялась фраза: «Ах, если бы забыться и заснуть!». В первой ее половине слышалась невыразимая тоска, нечеловеческая усталость; в слове «заснуть» проскальзывала внезапно вспыхнувшая надежда. В целом это производило жуткое впечатление.

Михаил Ефимович рассказывал мне, что П. И. Чайковский очень хвалил его за исполнение роли Германа и кое-кому даже говорил, что Медведев естественнее и приятнее Фигнера. Медведев показывал мне клавир «Пиковой дамы» с трогательной надписью композитора, который со свойственной ему скромностью благодарил певца за разумно подсказанные изменения в темпах. На клавире была надпись: «Лучшему Герману».

Репертуар Медведева был огромен. Студентом третьего курса консерватории он поет Ленского, в дипломном спектакле с огромным успехом исполняет труднейшую

<Стр. 95>

роль Флорестана в бетховенском «Фиделио». Через год-два одна из газет пишет, что «такого Ионтека («Галька») Одесса никогда не видала», другая, харьковская, что «Медведева можно назвать лучшим Раулем, каких нам приходилось слышать», в Москве он «голосом (курсив мой.— С. Л.) воспроизводит и бешенство, и ярость, и ревность, и любовь» («Отелло»); в Тифлисе его называют «гигантом» и «титаном».

Строжайший киевский критик В. Чечотт за избыток силы звука и темперамента сначала принимает Медведева в штыки и уверяет, что «все это» подходит для изображения «типов вроде Чингис-хана или Аттилы». Но не проходит и полгода, как он начинает петь Медведеву гимны, ставя его выше тогдашнего властителя театральных дум Н. Н. Фигнера. По поводу исполнения Медведевым партии Отелло Чечотт не стесняется сравнивать его по пению с Тамберликом, а по игре с Олдриджем.

По случаю столетия со дня рождения А. С. Пушкина Киевское педагогическое общество издает сборник, посвященный памяти поэта. Медведев в это время в Америке; неизвестно, когда он вернется и вернется ли, но Общество помещает в пушкинском сборнике один-единственный артистический портрет — и это портрет Медведева. Ибо в те годы он был непревзойден в образах Германа, Дон-Жуана («Каменный гость»), Князя («Русалка») и Финна («Руслан и Людмила»).

Давний спор о том, может ли исполнитель превратить слабое музыкальное произведение в нечто значительное, Медведев (как впоследствии Шаляпин или Ершов) разрешает без затруднений. «Внутреннее музыкальное достоинство оссиановских строф Вертера не соответствует неумеренным похвалам, расточаемым французскими критиками, но благодаря исполнению Медведева они в опере повторяются»,— писал В. Чечотт в «Киевлянине» (январь 1895 г.).

Во время гастролей Медведева в Америке одна из газет пишет, что «исполнением романсов Чайковского Медведев открыл Америке русского Шуберта», другая считает, что «лучше всего объясняет его успех чувство, вложенное в каждую ноту»; третья, восхищаясь «чистым, нежным и в то же время сильным голосом», отмечает: «Прекрасное исполнение романсов Чайковского не часто приходится

<Стр. 96>

слышать. Поэтому редким наслаждением было слушать их в исполнении Медведева».

Нью-Йорк и Филадельфия, Бостон и Чикаго, Монреаль и Квебек переманивают Медведева друг у друга, потому что «он удивительный русский тенор, который увлекает слушателей тем сильнее, чем чаще они его слушают», потому что в Америке «романсы русских композиторов были мало известны, а исполнение их Медведевым возбудило восторг всей музыкальной публики».

Итальянские корреспонденты сообщают своим газетам, что в партии Самсона он «grande, maestoso, insupirabile» (велик, величествен, непревзойден), что «публика должна считать особым счастьем, что ей удалось послушать одного из первых драматических теноров», вызвавшего сенсацию, между прочим, и великолепным исполнением романса «Травушка», в котором «баритональный тенор чарует аудиторию драматизмом выражения и бесконечной нежностью своего пения».

Сабинин и Тангейзер, Руальд («Рогнеда») и Пророк, Фауст и Нерон — и каждый раз пишут, что это, пожалуй, лучшая роль Медведева, ибо он «глубоко проник в замыслы композитора», «возвысился до настоящей художественной правды» и «неизвестно, чему отдать предпочтение».

Но... но таково знамение времени, «стиль» работы артистов в капиталистическом обществе: еле оперившись, они из меркантильных соображений спешат стать антрепренерами. Фигнер и Севастьянов, Медведев и Максаков, Д. Южин и Лубковская — им несть числа — раньше или позже, но каждому из них кажется, что только он один знает, как построить художественное и в то же время безубыточное предприятие. Медведев раньше других заболевает этой страстью: в двадцать четыре года он затевает совершенно необычное по своим масштабам предприятие, ставит никому не знакомые оперы, тратит неслыханные по тем временам 15—20 тысяч рублей на каждую постановку. Через год-два над ним повисает дамоклов меч стотысячного долга, и он превращается в батрака своих кредиторов. Десять-двенадцать лет подряд он поет сверх человеческих сил и кое-как вылезает из долгов. Наконец он едет в Америку, быстро становится относительно богатым человеком, но антрепренерский зуд неистребим, и Медведев затевает создание в Америке русского оперного

<Стр. 97>

театра. К счастью, ряд выдающихся артистов, на которых он делает ставку, не соглашаются пересечь океан без достаточных гарантий. Многие знают также, что Медведев большой мастер расшвыривать деньги, но плохо умеет их собирать — и идея отцветает, не успев расцвести. Медведев возвращается в Россию, снова затевает антрепризу и, оказавшись на мели, снова расплачивается невероятным количеством труднейших спектаклей.

В 1901 году он наконец уясняет себе, что так долго продолжаться не может, и целиком отдается педагогической деятельности. Года через два Филармоническое общество приглашает его в Москву и сразу возводит в ранг ординарного профессора.

М. Е. Медведев долгие годы пел в Москве, один сезон в Петербурге в Мариинском театре, но большую часть жизни отдал провинции, главным образом Киеву и другим крупным украинским городам. В истории русской реалистической певческой школы Медведеву принадлежит место рядом с ее крупнейшими корифеями. Такое заключение я вывел не только из тех спектаклей, в которых я его видел, и из восторженных отзывов печати в лучшие годы его творческой деятельности, но и из метода его занятий с учениками.