Пляска смерти.

— Перестаньте терзаться сомнениями, — сказал он с доброй улыбкой. — В отличие от большинства австрийцев вы слишком много думаете. Но все рано или поздно образуется, уж поверьте мне. Между прочим, я внимательно прочел ваш меморандум и долго размышлял над ним. Теперь я уже тоже не верю, что Эрих Кох подходит для этого рода деятельности. Он занимает ключевую, руководящую позицию, когда человек на его месте может все плохое еще больше ухудшить, а хорошее — улучшить. Что же касается генеральной политической линии, то здесь он ничего не может поделать… В любом случае берегите себя и возвращайтесь поскорее домой. Я не очень охотно расстаюсь с вами, ведь остается все меньше и меньше людей, готовых бескорыстно работать ради правого дела.

Мы выгрузились в Сталино (ныне Донецк. — Ред.) и выехали на грузовиках в сторону Ростова. Наступление на Кавказ шло уже полным ходом. Когда мы проезжали Таганрог, я сумел получить отпуск на двенадцать часов и поспешил на машине посетить памятные места, так много значившие для меня.

В первую очередь я отправился к дому, где мы проживали, когда стояли в Таганроге. Но уже во дворе дома меня поразила какая-то странная общая атмосфера. Выйдя из автомашины, я поднялся по лестнице в свою бывшую квартиру. Старая бабушка в страхе отпрянула, когда я внезапно появился перед ней в комнате.

— Бабушка, — сказал я, разочарованный приемом, — разве вы меня не узнали?

Старуха подошла поближе, пристально разглядывая меня, а потом бросилась мне на шею:

— Пан Эрих, пан Эрих!.. О, Эрих! И зачем вы только покинули Таганрог?

— А где Надя? — спросил я, стараясь ее успокоить.

— В публичном доме, — помрачнела старуха.

Я буквально вытаращил глаза. Не может быть! Изящная, красивая Надя — и в публичном доме.

— Как… как это случилось? — едва выговорил я.

— Не спрашивайте…

— А что с Марушкой?

— Она где-то в Германии. Они пришли ночью и забрали ее. Работает на лесопилке. До сих пор я получила от нее два письма. Ей очень достается: много работы и мало еды.

Мы сидели и беседовали около часа. Я спрашивал, она отвечала, но ничего приятного я не услышал.

— Не все немцы хорошие, — заключила она устало. — Знаю, что вы скажете. О боже, знаю. — Она быстро перекрестилась. — Русские тоже не очень хорошие… Но мы ведь так надеялись на вас, и вы так много обещали…

Я встал, с трудом передвигая ноги, будто налитые свинцом, и принес из машины хлеб и консервы.

— Храни вас Господь! — проговорила старуха, целуя мне руку и заливаясь слезами, и шепотом добавила: — Возвращайтесь, пожалуйста, с вашими друзьями и прогоните полицаев и злобных комендантов.

Как во сне, я брел по улицам к большому многоквартирному дому, в котором жила Инесса. Мои ноги подгибались, когда я вошел в подъезд, но я заставил себя подняться по лестнице. Инесса оказалась дома и сразу меня узнала.

— Итак, вы снова здесь. Ну и как обстоят ваши дела? — идя мне навстречу, спросила она по-немецки, который звучал уже значительно лучше.

— Об этом я хотел спросить вас, — ответил я более серьезным тоном, чем следовало.

Крупные слезы заструились по ее нарумяненным щекам.

— О Эрих! Жизнь такая трудная. Вы знаете: на моих руках моя мать и маленькая дочка… И я постоянно в страхе, что донесут в гестапо. Ведь мой муж — еврей. Как все это не похоже на наши былые мечты, как не похоже

на то, что вы и ваши друзья говорили нам. А знаете ли вы, что жители дома до сих пор вспоминают всех вас? Первые, говорят они, были освободители, вторые — поработители, а третьи — палачи.

— Вы слишком сгущаете краски… — пробормотал я. — Война пока еще не закончилась…

— Она никогда не закончится, — тихо заметила Инесса. — Ваши городские коменданты, гестапо и службы, обеспечивающие трудовую повинность, просто вынуждают все больше и больше людей уходить в партизаны, даже тех, кто, рискуя жизнью, приветствовал вас, когда вы впервые пришли. Но теперь они же говорят: «Если нам суждено быть отправленными на принудительные работы, то пусть уж лучше это делают соотечественники, по крайней мере мы сможем с ними разговаривать на своем языке. И, кроме того, Сталин заверил, что после войны все будет по-другому».

— И вы в это верите?

— Нет, я лично не верю, — улыбнулась Инесса. — Но многие верят. Ведь русские готовы поверить в любую сказку… Они очень восприимчивы к пропаганде и забывчивы, как дети… Вы, немцы, могли бы все сделать по-своему. А если повернется иначе, то мне крышка. Ведь я танцую и пою в солдатском кабаре. Меня расстреляют, если те, другие, вернутся, а они непременно вернутся, — закончила она уныло.

— Не говорите глупостей, — перебил я Инессу. — Кавказ вот-вот падет.

— Очень может быть… а может, и нет… Но что это мы все время говорим о политике. Вы, наверное, голодны…

— Нет, постойте. Расскажите мне еще что-нибудь.

— Ах, оставьте, ради бога. Мне все это порядком надоело… Иди ко мне…

Инесса потянула меня к себе, но я не шелохнулся.

— Тебе не следует бояться, со мной ты в полной безопасности, — улыбнулась она сквозь слезы. — Твоя Инесса обязана посещать доктора через день, иначе не позволят петь в кабаре. — Внезапно она прижала ладони к лицу. — Боже мой! Чем мы провинились, чтобы заслужить такое? Сначала НКВД и смерть за каждым углом, а теперь это…

Я встал и тихонько удалился. Сказать мне было нечего. Внизу, во дворе, узнав меня, ко мне подбежала радостная дочка Инессы:

— Пан Эрих! Пан Эрих!

Я отдал ей весь свой дневной рацион и набил ее карманы рублями и марками.

— Напоминай иногда обо мне своей маме!

И снова я в Ростове, опять перешедшем в наши руки и сильно разрушенном после необычайно интенсивной бомбардировки немецкой авиацией. Поперек главной улицы над головой — ярко освещенный транспарант: «Солдаты, остерегайтесь смертельных азиатских венерических болезней!»

Затем я проследовал далее в дивизию СС «Викинг», которая как раз приготовилась форсировать Кубань. Меня распределили к истребителям танков.

И опять мы ехали мимо полей цветущего табака, подсолнухов и пшеницы. И я почувствовал громадное облегчение, когда через несколько часов оказался в самой гуще ожесточенного сражения.

Наш противотанковый батальон имел на вооружении почти исключительно русские 76,2-миллиметровые самоходные противотанковые пушки, громоздкие, как амбарные ворота: более 2,7 метра в высоту и почти столько же в ширину. Несмотря на свои внушительные размеры и солидный калибр, эти самоходки имели тонкую броню, и любой противотанковый снаряд пробивал их насквозь, словно нож кусок масла. Фактически мы были защищены только от огня стрелкового оружия, да и то не полностью. Первый номер — наводчик и второй номер — заряжающий были полностью открыты с тыла. По этой причине мы несли большие потери. (Автор не совсем точен. Это истребители танков на базе немецкого легкого танка PzKpfw II с использованием трофейной советской полевой 76,2-миллиметровой пушки Ф-22, называвшиеся «Pzsfl II fur 7,62 cm Рак 36(r) Marder II (SdKfz 132)». Активно использовались в наступлении на Кавказ и Сталинград. — Ред.)

Через некоторое время мы достигли района Майкопа, и перед нами раскинулось село, занятое противником, который упорно оборонялся и не желал отступать. Не оставалось ничего другого, как поджечь соломенные крыши домов и таким путем буквально выкурить врага с его позиций. Через несколько мгновений после стрельбы зажигательными снарядами первые избы запылали. Немецкая пехота пошла в атаку. Мне было приказано выдвинуть свое орудие на центральную площадь села и прикрыть атакующих от возможного удара с юга. Но вблизи не было видно ни одного вражеского танка, и, как только подошла наша пехота, я сошел на дорогу. В этот момент из одного горящего дома выбежала старуха, седые космы свисали ей на лицо.

— Немец! — крикнула она, с трудом переводя дыхание. — Скажи мне, немец, Бог есть?