Бухенвальдский набат

А у артиллеристов никаких потерь.

И среди них я знал свое место, и все это давало смысл моему существованию до самого того дня, когда я открыл глаза и увидел над собой холодное солнце, до того самого дня – 25 августа 1941 года.

И только теперь я снова возвращаюсь к жизни…

Человеку, не посвященному в планы подполья, может быть, казалось, что ничего в Бухенвальде не происходит. Но те, кто был занят подпольной работой, видели, чувствовали, что повеяло новыми надеждами, исчезала с лиц голодная покорность, энергичнее становились взгляды. В некоторых батальонах и ротах была объявлена борьба за чистоту и воинскую подтянутость. Умываться при любой температуре, каждый день мыть ноги перед сном, бриться через день при любом самочувствии и настроении. А разве это само по себе не действовало на самочувствие и настроение?! Люди съедали те же мизерные пайки хлеба, те же порции пустой, жидкой баланды, они были так же худы и слабы, но их боевой дух, их сопротивляемость и воля к жизни неизмеримо возросли.

Для того, чтобы поднять всю эту работу в условиях глубочайшего подполья Бухенвальда, нужна была не только осторожность и хитрость, но неиссякаемая энергия и вера в начатое дело. И наши командиры обладали этой верой, энергией и силой.

Пришла весна 1944 года. Я вижу из окна своего блока, как, перепрыгивая через Лужи, по лагерю снует Валентин Логунов. Он теперь старший штубендист на 44-м блоке. В куртке и суконных брюках, в кожаных ботинках – подарок блокового Альфреда Бунцоля – он как-то весь помолодел, посветлел. Глаза запавшие, но живые. Так и кажется, что он сейчас озорно выкрикнет: «Мы еще вам покажем!»

У него на блоке образцовый порядок, люди подтянуты, аккуратны. Около пятисот человек считают себя бойцами подпольного фронта. Наш ударный батальон! Группы по 5-6 человек объединены старшим. Старшие не знают друг друга, но хорошо знают вышестоящего командира. Дисциплина железная!

Чтобы убедиться в этом, решаем провести смотр батальона. Да, да, смотр! Но это был совсем особый смотр…

На пасху, в нерабочий день, когда эсэсовцы, перепившись, не заглядывали в лагерь, а весеннее солнце игриво плескалось в лужах и лужицах, толпы заключенных ходили по улицам лагеря. Здесь в толпе затерялись и члены политического Центра, принимающие смотр, А бойцы ударного батальона стояли группами вместе со своими командирами. Каждая рота на определенной улице. – Условились, что Валентин Логунов как бы между прочим, гуляючи, обойдет улицы. Командир роты, увидя его, проследует впереди, на почтительном расстоянии. И по мере того, как они будут обходить свои подразделения, старший группы снимет головной убор и вытрет голову. Все! Кому надо, тот увидит, кому не надо – ничего не заметит.

Смотр начинается после завтрака. Толпа переливается из улицы в улицу, доносится разноплеменный говор, выкрики. Тут и там стоят группами – люди – друзья, земляки, товарищи. Все готово. И тут излишнее усердие или беспечность и удальство едва не привели нас к провалу.

Логунов и Сергей Котов идут по улице, идут не торопясь, ведут свой разговор, как будто заняты только друг другом. Поравнялись с одной группой. И вдруг… что это?

Все люди, как по команде, опускают руки по стойке «смирно». Вторая группа – то же самое. У меня сердце остановилось. Похоже, что и Логунов в смятении, но продолжает идти по улице. И группа за группой рапортует ему стойкой «смирно». Я ничего не могу сделать, только думаю в отчаянии: «Вот стервец! А я так на него полагался! Мальчишка! Щенок! И я хорош! Затеял такое рисковое дело. Будет мне теперь от членов пятерки! И поделом!»

Так и прошествовал Логунов по всей улице, потом по другой, потом по третьей. И каждая группа салютовала своему командиру.

А вечером в укромном месте я продирал его за горячность, грозил, что буду настаивать, чтобы его, как расконспирированного, отправили куда-нибудь в филиал Бухенвальда. Конечно, и мне пришлось ответить за его оплошность. Но на этом и кончилось дело. По счастливой случайности таинственный смотр не был раскрыт, никто за это не поплатился, а руководители подполья убедились воочию, что за ними стоит вполне реальная и решительная сила, на которую можно опереться.

Особенно трудно было наладить работу в карантинном лагере. Он всегда переполнен, но состав его непостоянный. Прибывают с транспортов каждый день. Но что это за люди! Вконец обессиленные дальней дорогой, изнуренные болезнями, а подчас пытками, битьем, они еле ноги переставляли. Но и этот состав постоянно менялся: две недели на карантине – и в Большой лагерь!

И все-таки работа и здесь началась. Да еще какая!

Центр добился, чтобы Пайковского перевели на 51-й блок малого лагеря как врача. Здесь-то он и развернулся! «Врач Семеныч», как его звали заключенные, прежде всего навел порядок на своем блоке: безукоризненная чистота, при раздаче пищи никакой сутолоки, полная справедливость при распределении порций. Сразу же резко снизились инфекционные заболевания, поднялось настроение на блоке. А Семеныч, как врач, разговаривал с кем хотел, присматривался к людям, прислушивался, выбирал наиболее надежных, выспрашивал, нет ли земляков из Ивановской области, постепенно обрастал крепким активом.

Были у него и свои волнения, и опасности. Один раз только предусмотрительность спасла его от верной гибели. Прибыл транспорт из Франции. Более двух тысяч человек. Среди них много русских. Часть из них попала на 51-й блок. Люди размещались, осматривались, отдыхали. К Семенычу подошел такой же доходяга, как и остальные, и сказал намеренно громко, словно специально для того, чтобы все слышали:

– Я знаю тебя. Ты Швецов. Коммунист и политрук. Жил в Тейкове.

Конечно, Семеныч очень встревожился, но подтвердил, что фамилия его Пайковский и никакого Швецова он не знает. Незнакомец отстал. Но над Семенычем нависла реальная угроза провала. Это подтвердилось следующей же ночью: новичка поймали со списком номеров. Он, видимо, собирался передать его СС. Номер Семеныча значился первым.

Сразу же об этом был информирован Центр, и новичка списали на транспорт. Ходили слухи, что заключенные сами расправились с предателем: вытолкнули из машины, и конвоир пристрелил его, как бы при попытке к бегству.

Конечно, такое происшествие было у Пайковского не единственным. Каждый день таил в себе новые опасности, приносил новые тревоги и волнения. И нужно было много выдержки, находчивости и хладнокровия, чтобы все это преодолевать и не только оставаться целым и невредимым, но и продолжать работу.

С приходом на блок Степана Бердникова жизнь в карантинном лагере забилась с новой силой. Бердников до войны учительствовал в селе Огневе Челябинской области, преподавал историю, был, видимо, очень предан своей профессии и за комиссарские обязанности взялся с жаром. Он беседовал с отдельными товарищами, стараясь поднять их боевой дух. Убеждал отчаявшихся, что они могут и не погибнуть в Бухенвальде, если разумно поведут себя. Намекал, что здесь тоже фронт и борьба возможна. А кроме того, он писал воззвания, проводил беседы на блоках по ночам, разъяснял суть нашей политики и политики фашистской Германии. Но главное – через него в лагерь регулярно поступали сводки Информбюро. А так как шла уже весна 44-го года и известия с фронтов были радостные, обнадеживающие, то эти сводки сами по себе были великолепной агитацией.

В Бухенвальде использовалось все легальные и нелегальные способы, чтобы добывать фронтовые новости. Постоянным источником информации было лагерное радио. Громкоговорители были не только на аппельплаце, но и на блоках. Эсэсовцы использовали их не только для объявления своих команд и приказов, но иногда переключали на трансляционную сеть Германии, и тогда мы узнавали, какие города оставили фашистские войска, где идут наиболее ожесточенные бои, и отмечали все на своей карте.

Да, у нас была карта! Самая настоящая немецкая военная карта! Владельцем ее был я. О существовании ее знали немногие. Самое любопытное, что она хранилась почти открыто – мы приклеили ее на обороте доски, на которой Ленька-штубендист резал хлеб. А попала она к нам совершенно случайно. Немцы привозили в лагерь бумажную макулатуру для уборных. Обычно штубендисты на блоках к этому хламу относились серьезно. И не напрасно. Однажды в куче бумаги нашли «Манифест Коммунистической партии». Попадались и другие весьма ценные книги. Вот так же и с картой. Как-то Ленька рылся в бумажном хламе и вдруг закричал: