Пласидо Доминго. Мои первые сорок лет

Натаниэл Меррил великолепно поставил «Трубадура» с красочными декорациями Аттилио Колоннелло, а я наслаждался выступлением в спектакле, где вокал демонстрировался на высочайшем уровне. Здесь были Леонтин Прайс — Леонора, Шерил Милнз — граф Ди Луна и Грейс Бамбри — Азучена. Прайс обладает голосом феноменальной силы и чувственности. Среди певиц, с которыми я встречался, она является одной из лучших сопрано для вердиевских опер. Она очень обаятельная женщина, и я счастлив, что участвовал вместе с ней во многих записях. Однажды на представлении «Трубадура» в сцене у монастыря мне пришлось исполнить почти акробатический трюк, как раз перед репликой Леоноры «Не верю я своим глазам». По ходу действия я должен был с

обнаженной шпагой появиться на площадке, которая располагалась на высоте двух с небольшим метров над сценой, и оттуда эффектно спрыгнуть a la Дуглас Фер-бенкс. Чтобы совершить прыжок, я опирался на бутафорское дерево и перегибался через край площадки. И надо же было случиться, чтобы на третьем спектакле рабочие сцены забыли прибить дерево к площадке — оно пошло вниз вслед за мной. Прыгнув без поддержки, я больно стукнулся об пол коленями, но быстро собрался с духом. Мне с трудом удалось не сбить с ног Мартину Арройо, которая в тот вечер пела Леонору в очередь с Леонтин Прайс. Вместо слов «Set tu dal del disceso?» («Вы с неба спустились?») Мартина спела «Sei tu dal ciel cascato?» («Вы с неба свалились?»)*. Несмотря на физическую боль, я до самого конца сцены едва сдерживал смех. Приятели сказали мне после спектакля, что как раз этот эпизод выглядел особенно драматичным. Но истинной причины такого высокого драматизма они не ведали.

Когда сезон в «Метрополитен» закончился, я участвовал в концертном исполнении и записи Девятой симфонии Бетховена с Лейнсдорфом и Бостонским симфоническим оркестром. Через месяц, 20 мая 1969 года, состоялся мой дебют в лондонском «Ройял-фестивал-холл». Там я впервые пел в «Реквиеме» Верди с Гвинет Джонс, Жозефиной Визи и Рафаэлем Арье; оркестром «Нью Филармониа» дирижировал Карло Мария Джулини, с которым я тогда на эстраде встречался также впервые. Я восхищался его записью «Реквиема» — и сейчас считаю ее одной из лучших,— поэтому участвовать в исполнении этого произведения с Джулини было для меня волнующим событием. Трудно найти другого музыканта, который умел бы так, как Карло, сочетать мягкость и силу в дирижировании. Его манера преподнесения музыки особенно изысканна. Но в «Dies irae»** он, казалось, олицетворял бога-отца в день Страшного суда. И вовсе не потому, что дирижер делал что-то сверхъестественное или помпезно жестикулировал: Джулини просто наполнил звучание музыки такой устрашающей силой, что она заставляла содрогаться от ужаса. Вы действительно испытываете потрясение, когда видите, как человек столь доброжелательный, столь мягкий вдруг обретает мощь, которой обладает разве что господь бог в день гнева.

* Перевод дословный.— Прим. перев.

** «День гнева» (лат.)— одна из частей «Реквиема».— Прим. перев.

Если быть точным, то мое первое, неофициальное, выступление на Британских островах состоялось раньше— в Уэльсе. Я исполнил несколько арий в программе, которая была частью Международного хорового фестиваля в Лланголлене. Этот ангажемент предложила мне Маргерита Стаффорд, которая тогда работала в одном из артистических агентств. Она проявила такие яркие организаторские способности, что я убеждал ее открыть собственную контору, и сейчас она действительно с успехом ведет свое дело. В тот раз авиакомпания случайно отправила мой багаж намного дальше Лондона — в Иоганнесбург. Бедной Маргерите пришлось мчаться к «Мосс Бразерс», чтобы разыскать для меня подходящий фрак.

Приглашение участвовать в четырех концертных исполнениях «Кармен» с Метой и Израильским филармоническим оркестром дало мне возможность побывать в Тель-Авиве через четыре года после того, как мы оттуда уехали. Мы с Мартой очень приятно провели две недели, увидев старых друзей, посетив знакомые места и похваставшись нашими двумя детьми. Мадам де Филипп была очень мила и пригласила нас на некоторые из тех спектаклей, в которых мы когда-то участвовали. Я не преминул заметить, что кубинский тенор Орландо Монтес, игравший Надира в «Искателях жемчуга», носит те же самые старые шаровары, в которых выступал я.

Да, на какое-то краткое время мне посчастливилось расслабиться и отдохнуть, ведь я вскоре вылетел в Италию, где мне предстояло дебютировать согласно очень важному и престижному контракту, на сцене «Арена ди Верона» я должен был петь Калафа в «Турандот» с Биргит Нильсон. (К тому же я впервые выступал в этой роли — спектакль в «Метрополитен» в свое время отменили.) Трудно описать словами, что значит петь итальянскую оперу в Италии. «Il tenore e arrivato!»*,— раздавалось кругом. С тех пор я уже попривык к любопытству итальянской публики, но в первый приезд очень удивлялся тому, что даже те люди, которые никогда не ходили в театр, знали о моем прибытии и очень близко к сердцу принимали факт появления в городе нового тенора.

*«Тенор приехал!» (шпал.)

Я случайно подслушал, как один итальянец говорил другому: «Какой черт принес этого нового тенора-испанца? У него что, действительно есть голос?» О интриганы! Один деятель пришел ко мне и сказал: «Пласидо, все безнадежно. Должен тебе сказать: я, как и все, не верю, что ты можешь по-настоящему спеть». Это был не единичный случай: ко мне не раз заявлялись подобные типы, чтобы произнести какую-нибудь очередную гадость. Я старался делать вид, что внимательно выслушиваю их сомнения, а на самом деле пропускал мимо ушей примерно девять десятых всей этой болтовни. С другой стороны, я получил возможность встретиться с людьми, которых давно знал по пластинкам: с Пьеро Де Пальмой, Франко Риччарди. Это были великолепные певцы, ведущие теноры прошлых времен.

«Арена ди Верона» принадлежит к числу хорошо сохранившихся римских амфитеатров. Мы жили как раз напротив этого здания, на Пьяцца Бра. В день приезда, когда мы отправились занимать свой номер, лифт, стоило нам в него зайти, тут же застрял. Это было невероятно — оказаться запертыми в крохотной тесной кабинке в жаркий июльский день! «Il tenore» и его семью вызволил пожарник.

Я, помнится, говорил, что никогда не волновался так, как перед «Лоэнгрином» в Гамбурге. Однако перед веронским дебютом я испытывал, кажется, еще большее беспокойство. Хотелось бежать куда глаза глядят. Но, выйдя на сцену, я почувствовал доброжелательную атмосферу, и все пошло хорошо. Пьер Луиджи Пицци сделал очень красивое оформление: огромная сцена превратилась почти в настоящий замок. Во втором акте Нильсон восседала на площадке, которая возвышалась над сценой примерно на сотню ступеней, и всякий раз, когда я отвечал Принцессе, мне приходилось подниматься, делая шагов двадцать пять. На мне был развевавшийся плащ с широкими складками, поэтому Пласи, которому тогда еще не исполнилось и четырех лет, сказал Марте: «Смотри, папочка летит!»

Всеохватный и. величавый голос Биргит в тех спектаклях, казалось, пронзал, как удар молнии, и чем дальше я стоял от певицы, тем более грандиозным представлялось мне звучание ее голоса. Не знаю, было ли это акустическим или психологическим эффектом. А может быть, сочетанием того и другого? Местами, переполненный восторгом от ее мощного пения, я почти забывал о своем вступлении. Исполнение «Турандот» с Нильсон стало одной из вершин моей жизни — не только как артиста, но и как поклонника великого пения. Годы спустя, когда мне довелось участвовать в программе «Би-би-си», посвященной грампластинкам, я попросил дать запись с ее исполнением «В столице этой давным-давно» из «Турандот». Это одна из самых любимых мною записей, хотя она и близко не передает того эффекта, что был в Вероне. Мне жаль, что наши с Нильсон сценические пути не сходились чаще. Вместе мы участвовали только в исполнении «Турандот» и «Тоски», а также в записи веберовского «Оберона».