Мы с тобой. Дневник любви

Спрашиваю себя:

— Отчего таким прекрасным мне кажется наступающий день?

И начинаю искать причину моей радости, как утром в праздник искал спрятанный родными подарок. Обежав, ощупав свою радость со всех сторон, я догадался... Как будто в согласии с догадкой моей, с утра полетели сверху откуда-то на снег золотые капели. В полной силе пришла весна света, и голубеют в лесу на белом снегу следы зверьков: везде двойные следы, везде гон! И уже не пинь-пинь, как зимой, а полным брачным голосом распевает синица.

Медленно, с какого-то случайного облака спускаются и садятся на тёмно-зелёные ели снежные пушинки. Как раньше я любил весну света, это святое целомудрие любви Мороза и Солнца! Бегая на лыжах по голубым следам пушных зверьков, сколько в жизни своей надышался я этим целебным воздухом весны света. Но теперь больше не завлекает меня неведомая сила бежать вперёд по следам. Для меня теперь где-то сходятся в одну точку нити от всего мира, и там эта моя весна сияет как маленькая подробность всего прекрасного.

Мои старые и вечно юные боги весны, неизменно прилетающие каждый год с южных морей, — синие, голубые, зелёные боги, — теперь тоже, как я, стремятся в наш общий дом.

Вот теперь и открывается всё, отчего я сегодня как мальчик в праздничное утро: сегодня я тоже спешу в тот дом, куда стремятся все прекрасные силы весны. Сегодня иду я к нему. И когда я приду туда, пусть попробует тогда голос сурового и самого великого и страшного Бога упрекнуть меня:

— Можно ли теперь радоваться?

Пусть позовёт и, может быть, даже покажет огненный Лик, тогда я сам загорюсь и Ему покажу свой возмущённый лик и скажу:

— Отойди от меня, Сатана! Единственный и настоящий Бог живёт в сердце моей возлюбленной, и от Него я никуда не пойду.

Глава 11 Отступление

— Вы меня любите?

— Люблю. Вы верите?

— Верю. Но я вас не люблю.

— Как же быть?

— Мы люди подходящие, и я знаю, что могу быть вам бесконечным источником, неисчерпаемым...

Мы переходили с ней в это время Москву-реку по Каменному мосту.

— Да, конечно, — попробовал я отшутиться, сам не понимая ещё, шутит она или всерьёз говорит, — конечно, эта река текла и при Грозном, и какие-то мамонты дочеловеческие к ней приходили напиться...

Она отклонила шутку и строго мне ответила:

— Но вы для меня можете исчерпаться!

— Интересом ко мне как к писателю?

— Нет! — я в человеке не уверена: вы слишком писатель... Олег был тоже такой: он стремился тоже по прямой, а жизнь наша круглая. Вы напрасно думаете, что ваша линия кривая, — вы обманываете себя.

— Что же делать?

— Если любите — берите какая есть: рискните.

— А вы?

— Я тоже рискну.

7 марта.

Я при Павловне сказал Р. В-чу, что взято три билета на концерт, а если он не пойдёт, мы пойдём вдвоём. Павловна вдруг накинулась на меня: «Знаю, знаю, не погуляешь, всё разрушу и ляпну в самое место!»

Р. В. был изумлён:

— В шестьдесят лет? Это нервы!

После Р. В. нападение возобновилось. И тут я выказал неизвестную самому в себе твёрдость. Я сказал: мои условия — до гроба к ней моё внимание и благодарность, а если у меня будет связь — я откроюсь.

Чувствую, как потупел в своём чувстве жалости к людям: я слишком много жалел...

8 марта.

Если бы она любила меня просто и как надо — чего бы ей стоило, увидев меня смущённым, сказать: «Затворите дверь», — а потом: «Ну что с вами, милый?»

Она же холодными изучающими презирающими глазами смотрела на меня, и нарочно заставляла пугаться, и нарочно мучила. Это жестокость, а не любовь... И если ей отдаться, как «подходящей», возможно, и полюбит, но, возможно, меня, старика, просто замучит.

Если б он мог подозревать тогда, с какой дрожью в сердце я дожидалась к назначенному часу его приезда, замерев в неподвижности на диване в его кабинете. Он вошёл, мне показалось, смущённый. ..

Как желала я от него простого движения — вошёл бы, закрыл дверь, стал бы рядом на колени, обнял, сказал: «Ну что с тобой, милая?»

А он: «изучающими презирающими глазами...»

Нам обоим до смерти хочется любить, и от этого мы ужасно спешим и «выпрыгиваем», как рыба из воды. Я это во всём чувствую, её «не люблю» понимаю как последнее сопротивление разума. Избежать этого я считаю преступлением против жизни. Эта наша связь должна стать связью с землёй, Л. должна почувствовать примирение с тварью, и милость, и страстную радость милующего внимания. Этот священный момент (мы должны сделать, чтоб он был священным), при условии полнейшего разгрома моего быта, из-за спешки может не только не сделаться священным, а изуродовать всё наше чувство. Вот почему «отсрочка» сейчас необходима, и самое лучшее, если она будет проведена в деловой работе дружной. Кроме того, надо работать над созданием возможности жить вместе без помех. Ум же должен сказаться в ритме: не надо спешить, но не надо и зевать.

Её задушевная мысль — это поэзия любви, что для акта любви нужен тот же талант, как и для поэмы... На свете мало таких озорниц, и как раз мне такая нужна.

9 марта.

Она ненавидит размазывать разговор по телефону: «Говорите только что нужно!» Почему?

Потому что говорю по чужому телефону от соседей и они слушают.

А ты по невниманию к моей жизни и это делаешь «загадочным».

И вот звонок:

— Не приду завтра. Не пускайте Аксюшу в Загорск.

Написал письмо в тревоге. Мне кажется, что письмо настоящее. Тревога же моя вот в чём: в последний раз за ужином после вина, уходя, она прошептала: «Нехорошо». И я только сейчас понял: нехорошо, что я отпускаю её куда-то одну на улицу после всего... И после того на другой день взамен пропущенного мгновения — рассуждения.

...Есть опасность, что Л. предложит разделиться хотя бы на время. Тогда я могу предаться писанию, увлечься этим — и так нарушится здоровый ход нашего сближения.

Если бы Л. умерла у меня на руках — как это легко, как это богато в сравнении с тем, что ушла!

Тревога, что «уйдёт». Эта тревога коренится в самом же чувстве. Потому что и она, когда обрадовалась «Весне света», сказала мне, вся в слезах: «Не бросайте меня!» Тревога эта противоположна «счастью», то есть приятности остановки после достижения.

Однако в чём же её тревога, почему этот странный звонок? Узнаю, а пока обещаюсь: ни одного намёка никому, о чём мы говорим. Вот когда только я понял то, чему она меня учила: беречь нашу дружбу от «сглазу»!

10 марта.

И вот поди тут! Написал «обещанье» и прямо после этого Р. В-чу рассказал о своём намерении писать «Песню Песней», в смысле том сказал, что новым человеком собираюсь жить и на старом ставлю крест. Прочитал ему «Весну света».

— Очень сильная вещь, — сказал Р. В. Но через несколько времени говорит: — Март, апрель — в мае всё будет готово.

— Что? — спросил я.

— А «Песнь Песней».

Набрав в себя воздуху, говорю:

— Как бы хорошо я ни написал «Песнь Песней», она ведь будет даже в самой лучшей удаче не больше как свидетельство того, что человек её спел: важен сам, человек, а не его песня.

Тогда Р. В. вдруг меня понял. Я же его наставлял дальше о том, что вот в этом смысле и должна расходиться Церковь с искусством, то есть что если на чаше весов сам Бог, а на другой Его изображение, — что тяжелей? Был бы Бог — Рублёв явится. А нет Бога — и Рублёва не будет.