Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

Кандидатура деятельного и порядочного Гёре получила одобрение Хелены Вебер, которая и сама пыталась пробудить в Марианне интерес к благотворительности, заглушив тем самым ее художественные наклонности. Только «созидание ради других вкупе с самоотречением» может «принести удовлетворение»^[150], и января 1893 года она пытается вынудить Марианну принять решение в пользу Гёре. Это приводит к невероятной сцене, которая не уступает сценам из мировой классики искусства на тему брака, начиная с романов Фонтане, Ибсена или Стриндберга и заканчивая мелодрамами Ингмара Бергмана^[151].

Сам Гёре не сообщал Марианне о своих намерениях. Он остается ждать на одном из верхних этажей дома семьи Веберов в Шарлоттенбурге, пока Хелена рассказывает специально приглашенной для этого Марианне, что ее ждет в ближайшем будущем. Сказанное приводит Марианну в глубокое смятение, и она в ужасе отвергает предложение о замужестве. В ответ она слышит упрек — как она только может так поступать, разве она не видит, как сильно любит ее Гёре? На что Марианна возражает — как может так с ней поступать ее тетка, разве она не знает..? Но тетка не знает. Марианна признается ей в своей любви к Максу. Хелена вне себя от ярости — ведь Марианне известно об Эмми. Но отношения с Эмми, как считает Марианна, остались в прошлом: в рассказе Вебера о поездке в Страсбург осенью 1892 года она не заметила никаких признаков сохранившейся привязанности к кузине. Хелена Вебер ставит ей в укор ее частые приезды в Берлин. Даже это предельно слабое проявление инициативы вызывает недовольство матриарха. В перерывах между упреками Хелена громко молится в присутствии своей жертвы, а затем уходит сообщить Гёру об отказе. Однако вскоре она возвращается, чтобы уложить Марианну в постель^[152]. Та через несколько минут снова встает, чтобы написать письмо Гёре: необходимо предотвратить его встречу с Максом. «Он не должен об этом знать, дитя мое», — решает его мать^[153]. При этом Макса, судя по всему, и дома–то нет. В доказательство Хелена показывает Марианне его пустую комнату, сама еще раз идет к Гёре и в тот же вечер наносит визит нескольким знакомым, откуда пишет в Орлингсхаузен семье Марианны, чтобы ее версия событий сразу же стала единственной и непреложной. Вскоре оттуда Марианне приходят полные упреков послания, в то время как Хелена продолжает свою лицемерную игру. («Теперь мы хотим навсегда взять тебя к себе», — говорит она среди прочего Марианне.)

Занавес. «Мужчина свататься может, женщина — нет», читаем мы у Фихте^[154], а тут как раз предложение делает не мужчина, которого и вовсе Цет дома, а женщина. Однако сделать это она может лишь пассивно, воспротивившись решению, которое за нее приняли другие. Главные герои этого действа не научились любить, они просто стали старше и теперь неуклонно приближались к ситуации, в которой им угрожал или сулил счастье брачный союз. Друг с другом будущие супруги так и не объяснились.

Не прошло и недели, как 17 января 1893 года (Макс Вебер все еще не вернулся) Марианну приглашают в дом Веберов в Шарлоттенбурге, где Хелена передает ей от своего сына письмо, содержание которого матери уже известно. Начинается оно так: «Прочти это письмо, Марианна, когда ты будешь собранна и спокойна, потому что я должен сообщить тебе некоторые вещи, которые ты, возможно, пока не готова услышать. Ты, как мне кажется, считаешь, что мы в наших отношениях подошли к финалу, и я укажу тебе на тихую и прохладную пристань смирения, где сам я бросил якорь уже много лет назад. Но это не так». Но Марианне надо будет прочитать еще несколько абзацев и практически дойти до самого конца этого уведомления о помолвке, прежде чем она узнает, что Вебер готов ей предложить не одно только смирение. Нет нужды говорить, пишет он далее, что он никогда бы не осмелился предложить «девушке» руку и сердце «как некий добровольный подарок», а просить руки у девушки и принять ее согласие он смог бы лишь в том случае, «если бы меня вынуждал к этому божественный дар полной, беззаветной преданности». Этому объяснению в любви, если его можно считать таковым, предшествует этическая сентенция и взятие на себя этических обязательств, где адресат выступает в роли девушки, к которой применяется изложенное выше правило. И далее: Марианна его не знает, она должна спросить у матери — та знает, с каким трудом ему удается обуздать стихийные наклонности его натуры. Кроме того, он сообщает Марианне, что слово «любовь» он позволит себе произнести лишь в том случае, если Гёре сможет видеть ее рядом с ним, не испытывая при этом «чувства отречения». То же самое касается и Эмми Баумгартен, «от нее я тоже не желаю принимать холодного отречения, смирения; я не могу для нее умереть, если я должен жить для другой, и поэтому мне надо посмотреть ей в глаза и понять, будет ли ее сердце биться так же, когда я приму счастье […] из рук другой»^[155].

Другими словами, Вебер ставит свою любовь в зависимость от того, смогут ли другие убедить его, что его любовь к Марианне не стала причиной их несчастья. Как впоследствии Вебер признается Эмми Баумгартен, ему казалось, что Гёре и Марианну связывает взаимная симпатия, а свои собственные чувства он осознал лишь после «катастрофы»^[156]. Однако результат этой внезапной перемены чувств Вебер повернул таким образом, что теперь потенциальная невеста рисковала не оправдать ожиданий, «ибо если ты пойдешь со мной, то понесешь не только свое бремя, но и мое, а такими путями ты ходить не привыкла. Поэтому проверь еще раз и себя, и меня». Он не станет ее щадить — и это говорит мужчина, от которого Марианна еще не видела ни единого проявления любви. До сих пор его роль была абсолютно пассивной, а теперь он перекладывает ответственность решения на женщину, как будто сам он уже давно сделал все, что требовалось, указав ей на те трудности, что препятствуют их союзу. Правда, сама она неповинна ни в одной из них, но Вебер говорит о них так, будто именно из них вытекают его требования к Марианне: «Идем со мной, мой сердечный друг, покинем вместе тихую гавань смирения и выйдем в открытое море, где в противоборстве душ человек растет и избавляется от всего преходящего. Но помни: в голове и сердце моряка должна быть ясность, если случится шторм. Мы не можем предаваться неясным, мистическим настроениям, подпитывая их своей фантазией. Когда чувство внутри тебя вздымается волной, ты должна его обуздать, чтобы в трезвом уме вести свой корабль дальше».

Друг, противоборство душ, ясность в голове и сердце, трезвый ум — что касается бури в его собственной душе, то здесь Вебер рекомендует своей невесте обратиться к Хелене и в одном из следующих писем в шутку пишет, что вообще–то Марианна выходит замуж не за него, а за его мать, о чем невеста сразу же сообщает будущей свекрови^[157]. Что касается чувств и страсти Марианны, то здесь Вебер возражает против любой неясности или неопределенности. Тем не менее Марианна, пребывая в состоянии эйфории, видит в этом письме только одно — решающий шаг к замужеству. Она говорит о сделанном ей «подарке». Правда, личным этот подарок назвать нельзя — в письме Вебера личность Марианны никак не отражена, и нет ни слова о том, что ему в ней нравится. Кто станет читать это письмо, желая узнать что–то о его адресате, потратит время впустую.

Даже Веберу–старшему, который и сам дома бывает лишь наездами, такое отношение кажется несколько прохладным. Вскоре после разговора с отцом Вебер пишет в одном из писем: «Дело в том, что представления моего отца о женихе и его поведении отличаются от того, что он видит в моей персоне»^[158]. Даже Хелена Вебер, которая сразу же начала готовить Марианну к тому, чтобы жизнь ее была «как можно более благодетельной и полезной для других»^[159], даже мать Вебера с ее неизменной готовностью к самопожертвованию отмечает, что, глядя на сидящих рядом жениха и невесту, — он погружен в чтение, а она переписывает в таблицу ответы из анкет для наемных рабочих — ни за что не подумаешь, что у них скоро свадьба^[160]. «Когда чувство внутри тебя вздымается волной, ты должна его обуздать» — чтобы заняться переписыванием опросных данных? Как бы то ни было, Макс Вебер не изменяет ни одной своей привычке под влиянием того водоворота страстей, о котором он пишет так, словно сам только что прочитал о нем в каком–нибудь романе.