А. Блок. Его предшественники и современники

рассвету, восходу солнца, но нет никакой картины утра, да ее и не может

быть, — основной акцент так недвусмысленно лежит на самом видении, что

день — только стертый аллегорически-подсобный знак темы, и не более.

Поэтически в стихе он вовсе ничего не выражает. На протяжении 80-х годов,

видимо как преломление общих для поэзии той поры тенденций, и в частности,

очевидно, в связи со «вторым рождением» лирики Фета, появляется отчетливая

тяга к более разработанным, более последовательным, законченным и поэтому

более важным в композиции стиха, а следовательно, более ощутимым также для

восприятия — раздельным образам «я» и «природы». При этом настолько ясно

прямое следование Фету, что даже Блок, всегда осторожно, с особым

целомудрием выбирающий слова, когда идет речь о Соловьеве, говорил про

него как про «благодарного ученика фетовской поэзии» («Рыцарь-монах», IX,

183). Вот характерный пример изменившихся внутренних соотношений в

структуре стиха Соловьева:

В тумане утреннем неверными шагами

Я шел к таинственным и чудным берегам.

Боролася заря с последними звездами,

Еще летали сны — и схваченная снами

Душа молилася неведомым богам.

В холодный белый день дорогой одинокой,

Как прежде, я иду в неведомой стране.

Рассеялся туман, и ясно видит око,

Как труден горный путь, и как еще далеко,

Далеко все, что грезилося мне.

В этом стихотворении 1885 г. совершенно ясно, что знаки природной жизни уже

движут саму тему и идею стихотворения. «Утренний туман», «заря»,

борющаяся «с последними звездами», — это, конечно, утро жизни, начало пути

человека, начинающего в юности духовные искания. Ни «ночь», ни «рассвет»,

ни «зарю», ни «последние звезды» нельзя выкинуть из стихотворения или

заменить другими деталями: они ведут самую тему и идею вещи — тему

неустанных поисков идеала, поисков «синтеза», берущих у человека всю жизнь

и идущих своим непреложным, естественным ходом, как смена дня и ночи,

юности и старости. При этом суточная смена времен идет из строфы в строфу,

символизируя как возрастное движение человека, так и трудность нахождения

идеала: вторая строфа с ее очень сильной (и важной для Блока) лирической

формулой «холодный белый день» дает зрелость человека, открывающую

одновременно пути к идеалу; в финальной, третьей строфе, поэтически

наименее сильной, идеал открывается как «весь пламенеющий победными

звездами»; здесь уже смена мрака и света, старых и новых звезд, юности духа и

старости жизни предстает прямо как «синтез».

Вместе с тем в стихотворении, столь явно связанном с Фетом, поражает

отсутствие живой непосредственности в смене природных состояний и

состояний души, отсутствие прихотливых перебоев одной из этих граней темы

другой, отсутствие реальной динамики как в жизни души, так и в жизни

природы. «Душа» и «природа» жестко, наглухо прикреплены друг к другу; с

механической, железной последовательностью происходит и «рост души», и

«смена времен». «Синтез» не столько возникает у нас на глазах, сколько задан.

Потому-то и слабее других финальная строфа: это скорее «решение задачи» в

учебнике алгебры или даже арифметики, вынесенное с последних страниц, как

это обычно бывает в учебниках, к самой задаче, к первым двум строфам, чем

реальный лирический итог, выросший из движения стиха. Искусственный,

нереальный характер соловьевских философских построений с очень большой

силой проявляется в этой холодной, механической конструктивности

построения, сменяющей строго закономерные в своей виртуозности и

жизненной убедительности, при всех, даже чрезмерно острых, поворотах,

композиции Фета. В стихах Соловьева всегда ощутимо это противоречие:

большая лирическая сила отдельных строк, строф или даже всего словесного

состава стихотворения — и рядом с этим постоянное ощущение

искусственности, холодной рассудочности, механической конструктивности, то

тут, то там всегда дающих знать о себе читателю стихов Соловьева.

Однако есть здесь и еще одна сторона дела, о которой необходимо помнить

для того, чтобы верно представлять себе историко-литературную перспективу.

«Заветный храм», «пламенеющий победными огнями» «под новыми звездами»,

выступающий в финальной, обобщающей строфе стихотворения «В тумане

утреннем…», — это не частное, личное дело лирического «я», это реакционная

общественная утопия, вторгшаяся в лирику, и она, конечно, и обусловливает

слабости стихотворения. Необходимо вместе с тем видеть замысел в

совокупности его разных сторон. «Общий» аспект замысла тесно связан с

качествами лирического «я». У Фета лирическое «я» было частным лицом с его

чисто индивидуальными переживаниями, соотнесенными с природой.

Присущая Фету «диалектика души» односторонняя, сильные стороны Фета

связаны со слабостями, то же самое следует сказать о Соловьеве. Соловьев

трезво обнаруживает слабые стороны Фета, он приходит раньше Блока к той же

художественной коллизии, что и Блок. Потому-то он так поразил воображение

Блока и некоторых других поэтов начала века. По-своему смело Соловьев

разрубает гордиев узел вместо решения проблемы, поэтому никакого реального

поэтического открытия у него нет, но уже само обнаружение проблемы дает ему

кое-что в художественном смысле. Ведь сильные лирические формулы, часто

появляющиеся в стихах Соловьева, как раз связаны с этой его устремленностью

к «общему идеалу», хотя и неверному, реакционному. Лирическое «я» стихов

Соловьева вкладывает всю свою жизнь, всю душу в этот общий идеал. Итог

получается двойственным. Патетическая личная устремленность к «общим

целям» порождает в своем роде эмоционально сильные строки и строфы.

Реакционно-утопический характер самого идеала подрезает крылья

эмоциональному порыву, вводит рационализм, статичность, мертвенность в

самую структуру стихотворения, в его композицию, в его образный строй.

Соловьев пытается изменить характер лирического «я», вводя в структуру

стиха не только общефилософские идеи, но и политический и исторический

материал (разумеется, в тех направлениях и границах, как это представляет себе

Соловьев). Так, в стихотворении «Ex Oriente Lux» («С Востока свет», 1890)

излагается, с экскурсами в далекое прошлое, политическая идея Соловьева о

слиянии, синтезе восточных и западных начал истории («Тот свет, исшедший от

Востока, С Востоком Запад примирил»), с характерной либерально-

славянофильской концовкой:

О Русь! в предвиденьи высоком

Ты мыслью гордой занята;

Каким же хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

Создается впечатление, что Соловьев в такого рода вещах как бы пытается

подключить в общую свою стилевую систему славянофильскую риторическую

поэзию, типа А. С. Хомякова. Есть целый ряд таких стихотворений; иногда тут

Соловьев достигает своеобразной лирической выразительности в создании

внеличной, пронизанной условно-историческими элементами поэтической

индивидуальности образа «я»; так, в стихотворении «Неопалимая Купина»

(1891) пробуждение чувства долга перед народом дано в лирически сложном

по-своему образе. Блок позднее использует выразительную лирическую

формулу из этого стихотворения:

И к Мидианке на колени

Склоняю праздную главу

Принципиально важны для развития поэзии эти попытки включить

общественно-исторические элементы в лирический образ; самому Соловьеву

они явно нужны как способ проверки его общих религиозно-утопических идей

в лирическом, художественном контексте. Чем ближе к концу жизни поэта, тем

судорожнее делается лирическая патетика подобных образов: