Уоррен Баффет. Лучший инвестор мира

Взяв свою сестру Дорис в партнеры, он купил для нее и для себя по три привилегированные акции компании Cities Service, заплатив за свою часть 114,75 доллара⁶.

«Я не очень хорошо разбирался в акциях, когда покупал их, — говорил Уоррен. — Я только знал, что это были любимые акции отца и он продавал их своим клиентам на протяжении многих лет»⁷.

В июне того же года рынок упал до низшей точки, и стоимость Cities Service снизилась с 38,25 до 27 долларов за акцию. По словам Баффета, Дорис каждый день по дороге в школу напоминала ему о том, что цены на акции падают. Уоррен чувствовал крайне сильную ответственность за происходящее. Поэтому, когда дела на фондовом рынке наконец пошли в гору, он продал их по 40 долларов за штуку, заработав 5 долларов на двоих. «Вот тогда я поняла, что он знает, что делает», — вспоминает

Дорис. Однако стоимость акций Cities Service быстро выросла до 202 долларов. Уоррен назвал этот эпизод одним из самых важных в жизни и извлек из него три урока. Первый — не слишком зацикливаться на том, сколько именно он заплатил за акции. Второй — не бежать бездумно за небольшой прибылью. Он выучил эти два урока, размышляя о тех 492 долларах, которые мог бы заработать, если бы не поспешил расстаться со своими акциями. Для того чтобы собрать 120 долларов и купить их, ему потребовалось пять лет (начиная с шестилетнего возраста). Размышляя о том, сколько лет ему пришлось бы продавать мячи для гольфа или попкорн и арахис на стадионе, чтобы получить обратно прибыль, которую он «потерял», Уоррен понял, что никогда, никогда, никогда не забудет эту ошибку.

Был еще и третий урок — вкладывая чужие деньги, ты рискуешь тем, что в случае ошибки именно ты будешь виноват в их потере. Он не хотел нести ответственность за чьи-либо деньги, если только не был абсолютно уверен, что достигнет нужной цели.

Глава 9. Пальцы, испачканные чернилами

Омаха и Вашингтон • 1941-1944 годы

Одним воскресным декабрьским днем Баффеты с одиннадцатилетним Уорреном возвращались из Вест-Пойнта после посещения церкви. В машине играло радио, но в какой-то момент ведущий прервал программу и сообщил, что японцы напали на Перл-Харбор. Никто не объяснил, что случилось и сколько людей было убито или ранено, но по общему волнению Уоррен понял, что мир изменился навсегда.

Политические взгляды его отца, и без того достаточно консервативные, быстро превратились в еще более реакционные. Говард и его друзья считали Рузвельта подстрекателем, который захотел стать диктатором путем вовлечения Америки в еще одну европейскую войну. Они считали, что Европа, которая не в состоянии решить свои мелкие ссоры до того, как они превращаются в смертельные конфликты, должна самостоятельно вариться в своем котле.

До сих пор уговоры и лесть Рузвельта ни к чему не привели. Ни «международное сотрудничество» — до безобразия лживая программа ленд-лиза, которую Говард называл «Операцией “Крысиная нора”»¹, представлявшая собой прямые поставки (а не кредит или аренду) необходимого снаряжения в Англию, ни совместные речи с пользующимся популярностью дородным англичанином Уинстоном Черчиллем не втянули Америку в войну. Рузвельт говорил: «Я уверяю всех матерей и отцов... Ваши сыновья не будут сражаться в чужой войне», — и при этом, как считали многие, нагло врал². Говард пришел к выводу, что, находясь в отчаянном положении, Рузвельт и начальник штаба сухопутных войск США генерал Джордж Маршалл решили, что «единственный путь вовлечь Америку в европейскую войну — это заставить японцев напасть на нас и оставить людей в Перл-Харборе в неведении», — говорит Уоррен. В то время это мнение было широко распространено среди консерваторов.

Весной следующего года Республиканская партия поручила Говарду щекотливое задание — найти кандидата для выборов в Конгресс, способного выступить против популярного политика Чарльза Ф. Маклафлина. По семейным преданиям, отчаявшись найти человека, согласного стать жертвенным ягненком и работать против имевшего все преимущества демократа, Говард в последнюю минуту вписал в бюллетень свое имя.

Он понял, что ему нравится участвовать в избирательной кампании. Баффеты расклеивали простые листовки с надписью «Баффета в Конгресс» на телефонных столбах. Говард и Лейла раздавали агитационные листовки на сельских ярмарках, выставках домашнего скота и конкурсах на самый большой овощ. «Он был самым малообещающим кандидатом. Он ненавидел говорить на публике. Моя мать была общительным человеком, а вот отец — замкнутым». Лейла, любительница поговорить, инстинктивно знала, как работать с людьми, и наслаждалась общением. Дети ходили по ярмаркам и спрашивали посетителей: «Вы будете голосовать за моего папу?», а потом отправлялись кататься на чертовом колесе.

«Затем мы сделали небольшую пятнадцатиминутную радиопрограмму. Моя мать играла на органе, а отец представлял нас: “Это Дорис, ей 14 лет, а это Уоррен, ему 11 лет”. Моими словами были “Подожди минутку, пап. Я читаю спортивную колонку”. А потом мы пели “Прекрасную Америку”, а мама аккомпанировала нам на органе. Эта передача не была чем-то сверхъестественным, но она помогла привлечь добровольцев. Все-таки другой кандидат находился на своем посту уже четыре срока».

Политическая платформа Баффета базировалась прежде всего на противостоянии бессмысленному социальному конформизму, который в 1940-е годы повсеместно царил на Среднем Западе. Говард призывал избирателей «изгнать из Вашингтона всех сумасбродов, напыщенных ничтожеств, провокаторов, лунатиков и снобов».

Эта пламенная речь точно отражала его твердость, тонкое чувство юмора и определенное простодушие. В течение многих лет Говард носил в кармане помятый листок бумаги со словами: «Я дитя Божье. Я в Его руках. Что до моего тела — оно не будет вечным. Что до моей души — она бессмертна. Чего мне бояться?»³

К великому сожалению своего сына, когда дело касалось реальных действий в условиях Омахи, Говард вел себя так, как будто воспринимал эти слова буквально.

Во время избирательной кампании он будил Уоррена, которому в то время было уже двенадцать лет, задолго до рассвета, и они отправлялись на скотные дворы в Южную Омаху. Город славился не только железными дорогами, но и многочисленными скотными дворами, в которых работало почти двадцать тысяч человек, в основном иммигрантов. В город ежегодно поступало более восьми миллионов животных⁴, а из него вывозились миллиарды тонн упакованных продуктов⁵¹. Южная Омаха когда-то была отдельным городом. Географически она находилась недалеко от центра, но с культурной точки зрения была невообразимо далеко. В течение нескольких десятилетий она представляла собой прекрасную почву для большинства этнических и расовых беспорядков.

Уоррен в испуге останавливался в начале квартала, тревожно сжимал кулаки и с опаской смотрел на отца. Говард хромал с детства из-за перенесенного полиомиелита, и вся семья беспокоилась о его больном сердце. Когда они в половине шестого шли на утреннюю смену на мясокомбинат и Уоррен видел, как отец проходит мимо огромных свирепых мужчин в комбинезонах, его желудок делал кульбит.

Многие из них не говорили дома по-английски. Негры и новые иммигранты, наименее обеспеченные жители, ютились в общежитиях и лачугах недалеко от скотных дворов. Те, у кого было больше здравомыслия и средств, нашли выход из положения и жили в аккуратных домиках с крутыми крышами в своих этнических районах, раскиданных по холмам Южной Омахи: чехи в Маленькой Богемии, сербы и хорваты в Гуз-Холлоу, поляки в Джи-Тауне (бывший Греческий город). Греки уже давно там не жили; их дома были разрушены во время антииммигрантского бунта 1909 года.

Говард общался с различными людьми, начиная с «рабочей аристократии», профессиональных мясников из убойно-разделочного цеха, которые работали на самом верхнем этаже скотобойни, и заканчивая рабочими на нижних этажах, на свалке и в лярдовом цехе. Женщины очищали свиные шкуры, скручивали сардельки, окрашивали и маркировали банки, ощипывали кур и сортировали яйца. Руководство охотно брало чернокожих женщин на работу в цех субпродуктов, потому что им можно было платить меньше, чем белым⁵. Они очищали потроха — кишки, мочевые пузыри, сердца, железы и другие органы. Они сортировали, солили и фаршировали кишки, стоя по щиколотку в горячей кровавой воде. Они неглубоко вдыхали открытыми ртами, чтобы частицы экскрементов не попали в нижние отделы легких⁶. Даже только что приехавшие в страну иммигранты или чернокожие мужчины не заходили в цех субпродуктов. Эту работу выполняли исключительно чернокожие женщины.