Уоррен Баффет. Лучший инвестор мира

Даже многие годы спустя он так и не мог вспомнить, что же он сделал и сыграл ли вообще хотя бы одну ноту. Он получил важный урок: на первый взгляд кажется, что повторять за другими легко, но лишь до той минуты, пока тот, за кем ты повторяешь, не возьмет фальшивую ноту.

Глава 8. Тысячи путей

Омаха • 1939-1942 годы

Свои первые центы Уоррен Баффет заработал на продаже жевательной резинки. Уже тогда, в шесть лет, он проявил себя как неуступчивый и непреклонный продавец, и это наложило отпечаток на весь его дальнейший стиль ведения бизнеса.

«У меня был маленький зеленый лоток, разделенный на пять частей. Уверен, что мне его подарила тетя Эдит. Там было место для пяти различных видов жвачки: фруктовой, мятной, супермятной и так далее. Я покупал жвачки у деда и продавал их соседям. В основном я ходил к ним по вечерам.

Помню, как женщина по имени Вирджиния Макобри сказала: «Я возьму одну фруктовую пластинку», а я ответил: «Мы не распечатываем упаковку». У меня были свои принципы. Упаковка стоила пять центов, а она хотела потратить всего пенни.

Он хотел продать товар, но не настолько, чтобы изменить своим принципам. Если бы он продал одну пластинку Вирджинии Макобри, у него осталось бы еще четыре, которые нужно было бы продать кому-нибудь другому, а это могло быть не так просто. На каждой упаковке он зарабатывал по два цента¹. Они лежали на его ладони, тяжелые и твердые. Именно они стали первыми снежинками в будущем снежном коме его денег.

Летом Уоррен продавал кока-колу. Его покупателями были отдыхающие, которые загорали у озера Окободжи. Продавать содовую было намного выгоднее, чем жевательную резинку. За каждые шесть бутылок он выручал пять центов и с гордостью опускал их в никелированный аппарат для размена денег, который носил на поясе. Этот аппарат он также использовал, когда ходил по домам и продавал газету Saturday Evening Post и журнал Liberty.

Аппарат для размена денег заставлял его чувствовать себя профессионалом. Он символизировал ту часть процесса продаж, которая больше всего нравилась Уоррену, — собирательство. И хотя он все еще собирал крышки от бутылок, монеты и марки, но теперь занялся еще и коллекционированием наличных денег. У него дома в ящике лежали двадцать долларов, которые отец подарил на шестилетие. Туда же Уоррен складывал деньги, вырученные от продаж, и записывал все поступления в маленький бордовый блокнот — свой первый банковский счет.

Когда Уоррену было девять или десять лет, они со Стю Эриксоном занялись продажей подержанных мячей для гольфа в Элмвуд-Парк, пока кто-то не сообщил в полицию и их не выгнали. Однако когда полицейские пожаловались родителям Уоррена, Говард и Лейла никак на это не отреагировали. Они считали, что их сын стремится к чему-то и это хорошо. По мнению сестер Уоррена, то, что он был единственным мальчиком в семье, да еще и развитым не по годам, создавало вокруг него своеобразный ореол и многое просто сходило ему с рук².

В возрасте десяти лет Уоррен получил работу продавца арахиса и попкорна на играх по футболу в Университете Омахи. Он ходил по трибунам и кричал: «Арахис, попкорн, всего за пять центов, покупайте арахис и попкорн!» Президентская избирательная кампания 1940 года шла полным ходом, и он насобирал десятки различных значков за Уилки—Макнари^{44 45}, которые нацепил на рубашку. Их лозунг «Вашингтон не хочет, Кливленд не может, а Рузвельт не должен» разделяли все Баффеты, считавшие возмутительным решение Рузвельта баллотироваться на третий срок. И хотя в то время в США не было конституционного ограничения количества сроков, страна отказалась от идеи «президента-императора»⁴⁶. Говард считал, что Рузвельт был деспотом, играющим на публику. Сама мысль о том, чтобы Рузвельт остался еще на четыре года, приводила его в бешенство. Хотя, по мнению Говарда, Уэнделл Уилки был политиком слишком либеральных взглядов, он проголосовал бы за любого кандидата, лишь бы избавиться от Рузвельта. Уоррен разделял политические взгляды отца и с удовольствием носил значки в поддержку Уилки—Макнари на стадионе. Узнав об этом, менеджер пригласил его к себе в кабинет и потребовал снять их, боясь реакции сторонников Рузвельта.

Уоррен положил значки в фартук, и некоторые из монет застряли между значками и булавками. Когда после игры он пришел сдавать деньги, менеджер попросил его вывернуть карманы и выложить содержимое на стол. Он забрал все значки. «Это был

мой первый урок бизнеса, — говорил Баффет. — И довольно печальный». А когда Рузвельт после победы на выборах остался на третий президентский срок, Баффетам стало еще печальнее.

В то время как у Говарда на первом месте стояла политика и лишь потом шли деньги, у его сына все было наоборот. Уоррен бродил вокруг офиса отца, который находился в старом здании Национального банка Омахи, каждый раз, когда у него была такая возможность. Он читал биржевую колонку в журнале Barron’s и книги с книжной полки Говарда. Он «прописался» в комнате для клиентов небольшой компании Harris Upham & Со, которая находилась этажом ниже офиса Говарда и занималась операциями с ценными бумагами. Ему поручили задание, которое он считал для себя верхом роскоши, — по субботам он указывал текущие котировки акций на специальной доске. Во времена Великой депрессии работы было немного. В выходные по-прежнему проходили двухчасовые торги. Скучающие работники, которым нечего было делать, сдвигали стулья в комнате для клиентов полукругом и вяло наблюдали за ценами на основные акции, появляющимися на мониторе Trans-Lux⁴⁷. Иногда кто-то неторопливо поднимался с места и отрывал кусок ленты из лениво щелкавшего тикера. Уоррен приходил в контору с двоюродным дедом по отцовской линии Фрэнком Баффетом (семейным мизантропом, который чувствовал себя несчастным из-за того, что Генриетта, которая уже давно умерла, в свое время выбрала в мужья его брата Эрнеста) и двоюродным дедом по материнской линии Джоном Барбером³. Каждый из них был рабом давно укоренившейся привычки узко мыслить.

«Дед Фрэнк был абсолютным “медведем”, а дед Джон — “быком”. Я сидел между ними, и каждый хотел завоевать мое внимание, убедить меня в своей правоте. Они не любили друг друга и не стали бы даже разговаривать, если бы между ними не сидел я. Мой двоюродный дед Фрэнк думал, что мир в целом катится к своему концу.

А когда кто-либо подходил к стойке компании и говорил: “Я хочу купить сто акций U.S. Steel за двадцать три доллара”, дед Фрэнк всегда вскакивал и заявлял: «U.S. Steel? Но они скоро разорятся!”, и это было плохо для бизнеса. Служащие не могли просто взять и выкинуть его из офиса, но они возненавидели деда. Продавцам, играющим на понижение, там не было места».

Уютно расположившись между двумя дедами, Уоррен смотрел на цифры, но они расплывались у него перед глазами. Именно по тому, что он не мог читать цифры с монитора, Баффеты поняли, что их сын близорук. Надев очки, Уоррен обнаружил, что цифры сменяют друг друга по каким-то своим правилам. И хотя деды стремились обратить его каждый в свою веру, Уоррен заметил, что их высказывания не имеют, по-видимому, никакого отношения к цифрам на мониторе Trans-Lux. Он решил разобраться в системе, по которой располагались эти цифры, но пока еще не знал, как к этому подступиться.

«Дед Фрэнк и дед Джон соревновались за то, кто поведет меня на обед, потому что так они могли одержать друг над другом верх. С дедом Фрэнком мы спускались

в старый отель “Пакстон” и заказывали вчерашнюю еду за 25 центов». Уоррену нравилось проводить время со взрослыми, он наслаждался, когда деды боролись за него. На самом деле ему нравилось, когда за него боролись. Он жаждал внимания других родственников, друзей родителей, но особенно — отца.

Каждого из своих детей, когда тому исполнялось десять лет, Говард отвозил в поездку по Восточному побережью, и это было чрезвычайно важное событие в их жизни. Уоррен точно знал, что он хотел сделать: «Я сказал отцу, что хочу увидеть три вещи: компании Scott Stamp и Coin Company, компанию Lionel Train Company и, наконец, Нью-Йоркскую фондовую биржу. Scott Stamp и Coin Company находились на 47-й улице, Lionel Train Company — рядом с 27-й, а фондовая биржа — в деловом центре города».