Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Среди книг, которые я читала на даче, были «Маленькие женщины» Луизы Олкотт [27], и мое недоумение вызывало то, что четыре девочки, героини книги, одна из которых умерла самым трогательным образом, постоянно читали какую-то книгу, искали и находили в ней утешение. Я спросила у мамы, что они читали, и мама, понизив голос, быстро сказала: «Евангелие». Я так и не поняла, что это такое, и, сшив крошечную тетрадочку размером сантиметров 4 на 2, попросила маму написать что-нибудь такое, что я могла бы читать, как эти девочки. Мама вписала в тетрадочку несколько изречений, по одному на страничке. Среди них были «Mehr Licht!» («Больше света!») Гёте и «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» Сталина.

Мне казалось, что я хочу все знать, и в самом деле бог знает что меня интересовало: из чего сделана крыша дачи, например (я успокоилась, только узнав, что из дранки).

Мама приносила мне книги совсем разного содержания, и поскольку я приспосабливала себя к каждой книге, мне приходилось трудно: как сочетать такие разные образы жизни? Я читала стихотворение про оторвавшийся от товарного состава «под кручу мчащийся вагон» и про машиниста, сумевшего зацепить его своим паровозом. Я читала (то есть перечитывала множество раз) классические детские книги: «Серебряные коньки», «Ганс из Долины игрушек» [28] и другие, я читала дореволюционные книги с ятем и твердым знаком, новые, советские книги, и Жюля Верна («Жюльверна»), и Сетона-Томпсона, и классиков в детских изданиях. В книге я читала все подряд и описания в том числе; я любила описания: интрига вызывает тревогу и волнует, это преходящее, а в описаниях неизменное, покой. У меня возник культ дикой природы (к тому же книги внушили мне представление, что чем южнее, тем все лучше — разочарование было впереди). Я узнала новое слово, означавшее нечто иррационально-природное: я его читала «инсткт», «инстктивно», а когда Мария Федоровна меня поправила, оно потеряло часть своего обаяния.

Мария Федоровна назвала черную куклу Томом задолго до того, как я стала читать «Хижину дяди Тома». Я ее перечитывала, как всё, что мне нравилось. И я перечитывала описание пыток, которым подвергали рабов, хотя всей душой болела за гуманную идею книги, и эта боль, раз возникнув, навсегда осталась во мне. Тем не менее меня тянуло перечитывать эти сцены.

Правда, два раза (и оба на Пионерской) я сама мучила. Один раз это было настоящее мучительство, хотя мои жертвы не проявляли, по видимости, признаков страдания. Я протыкала короткими соломинками муравьев (научили ли меня этому мальчики или я сама это придумала?) и смотрела, как они продолжали ползать как ни в чем не бывало. Я испытывала волнение, граничащее с отвращением. Я возвращалась к этому занятию до тех пор, пока Мария Федоровна не увидела и не возмутилась: как я могла это сделать? Мария Федоровна никогда бы не сделала ничего подобного, но она отрывала ножку у большого комара, если он залетал в комнату и застревал на стекле окна, ножка сокращалась, а Мария Федоровна приговаривала: «Коси, коса, пока роса, роса долой, и мы домой», а я вслед за ней не видела никакого зла в этой наивно-садистской забаве деревенских детей.

Научившись кувыркаться, я решила тем же способом научить кувыркаться кота Кестлеров. Я проделывала над ним эту операцию, хотя ему совсем не нравилось стукаться затылком о землю, и в итоге он ничему не выучился. Я при этом произносила «кувыркколлегия» — от кого я слышала это слово, Мария Евгеньевна ли его произносила или мама?

В «Хижине дяди Тома» были также молодые и прекрасные мулат и мулатка, раб и рабыня, полюбившие друг друга и сумевшие бежать на свободу в северные штаты. Их красота стала предметом моего поклонения, и я не могла даже представить себе, что белокурые и голубоглазые могут быть красивы.

Через год или два мы с мамой пошли в кино. Все сходили с ума от цветных мультипликационных диснеевских фильмов «Три поросенка» и «Микки Маус — дирижер». Я старалась, подчиняясь общим вкусам, полюбить то, что все хвалят, и скрывала от себя, что фильмы Диснея меня разочаровали. Они не давали пищи моему воображению. «Поросят» еще спасала веселенькая музыка, а Микки Маус возмутил меня нарушениями здравого смысла, например, перелетами по воздуху. Но вместе с ними был показан первый короткометражный цветной фильм «Кукарача» [29]. Я ничего не поняла в сюжете (история ревности), но действующие лица были мои смуглые красавцы и красавицы из «Хижины дяди Тома», я их видела собственными глазами. Я пыталась передать свое восхищение красотой действующих лиц фильма маме, но она сказала, что они смуглые, потому что креолы, мама не понимала или, может быть, не хотела меня понять.

Из книг ли, из плакатов на улицах или из каких-то разговоров (только не Марии Федоровны, конечно) еще до школы я пропиталась современной идеологией: идея всеобщего равенства (как говорят, симптом будущего парии) и всеобщего же счастья не могла не захватить меня, и я начала спорить с Марией Федоровной, которая проявляла враждебность к новому, советскому, социалистическому и утверждала, что люди не могут быть равны. Она без каких-либо сомнений восхищалась тем, что было до революции, и мне не хотелось даже прислушиваться к ее аргументам.

В ее воспитании строгость сочеталась с баловством, с исполнением моих желаний. Я не боялась Марии Федоровны, я боялась уменьшить ее любовь.

Мария Федоровна не всегда понимала меня, но я-то этого еще не могла понять. Мария Федоровна удивлялась и досадовала, когда посылала меня подойти к памятнику Пушкина и посмотреть время на часах на другой стороне улицы, и я не видела, а она говорила: «Я же вижу отсюда».

Заботясь о моей безопасности и здоровье, Мария Федоровна запрещала мне многое. Мне приходилось стричь ножницами, которые были настолько тупые, что мяли, а не стригли. Мне запрещалось делать куличики из мокрого песка, а сухой рассыпался.

Мария Федоровна не заботилась о том, чтобы одежда была красива, для нее было важно, чтобы было просторно и по возможности по старинке. Однако мне сшили розовый летний халатик, совсем не широкий, и мне было приятно надевать его, хотя он никак не соответствовал ни вкусам Марии Федоровны, ни моим героическим принципам.

Тем временем Владимира Михайловича, отца Тани, посадили в тюрьму. Взрослые говорили, что он любил рассказывать анекдоты. Таня еще больше времени проводила у нас: мама и Мария Федоровна считали, что надо облегчить жизнь Таниной тете Саше, у которой много хлопот. Таня обедала у нас, потому что у них было плохо с деньгами. После одного из обедов мне дали шоколадную конфету, а Тане постный (фруктовый) сахар, и мне это было не по душе.

Мы сидели за столом в столовой и играли в карты, в фантики из конфетных оберток, в бирюльки, в купленные в магазинах детские игры, шили, вязали, читали, писали, делали арифметику, учили наизусть стихи. Мария Федоровна заставила нас выучить свое любимое стихотворение Гейне «Мой мальчик, и мы были дети…». Она повторяла, выразительно качая головой: «То время прошло безвозвратно, тот ящик сломали давно». Она дала Тане учить длинное стихотворение из старой хрестоматии, состоявшее из монологов цветов — розы, лилии и других. Она сказала Тане: «Когда ты его все выучишь, папа вернется домой». Так и вышло, как это ни странно, Владимир Михайлович просидел в тюрьме всего несколько месяцев.

Я заметила, что все девочки и мальчики, которых я знала, не расстраивались, когда их обижали, а нападали в ответ. Во мне было слишком много чего-то иного, чем у других детей, но иногда, увлекаясь игрой, я не чувствовала, что отличаюсь от них.

Мне было хорошо дома, но во мне уже жил страх, что счастье скоро кончится: приближалась школа. Страх забивал любопытство. Читая об издевательствах над новичками в учебных заведениях, я отождествляла себя с жертвами. Мне не хотелось расти (что я скрывала от других детей). Маме и Марии Федоровне тоже хотелось, чтобы я перестала расти. В одной из детских хрестоматий были стихи, которые нам всем нравились и которые мама любила повторять, лаская меня (хрестоматия была аппетитная: сшивавшие ее нитки разорвались, листы вылезли, и бумага была желтоватая и приятно хрустела, особенно когда Мария Федоровна перегибала книгу в обратную сторону):