Четыре с лишним года. Военный дневник

Мне живется лучше, чем подавляющему большинству людей на фронте, и за два года я не испытал тоски, о которой пишет наша Галинка. О будущем здесь не думают, о настоящем – не полагается. Вчера прочел старое письмо Галинки Александровой – откуда она взяла, что у меня плохое настроение, удивлен; скажи ей, что у нашего Рябова плохого настроения не бывает.

Ну что еще написать? Могу написать, как проходит, примерно, день. Встаю довольно рано – в пределах 8–9 часов. Умоюсь, позавтракаю, зайду в мастерскую, посмотрю, порядок ли, что делают, поясню, если кому что непонятно. Дойду до машин, посмотрю, как их ремонтируют. Потом схожу на курсы радистов, проведу занятия часа 2–3, вернусь в мастерскую, еще что-нибудь поделаю. Вот и вечер: схожу покупаться, попью чайку и снова в мастерскую. Она у нас под землей; если нет аккумуляторов, то горит коптилка; и вот при этом свете ребятки ведут обычные фронтовые разговоры (вся солдатская жизнь в обороне – это разговоры и сон). Ведь идет третий год, как люди не видели города, два года не видели женщин и гражданского населения. Здесь делятся всем, каждый рассказывает, что ему пишут. Одному жена пишет: «Если, Яша, встретишь женщину, то я против ничего не имею, дело солдатское. А обо мне не беспокойся, у меня ребятишки, и мне не до этого». Жалко, писатели не поживут здесь, в солдатской среде, а им бы интересно все это послушать.

Так проходит мой день, он весь заполнен, но самое главное – я ничем и никем не ограничен: ни временем, ни начальством.

Награждать нас приехал генерал. О том, что будет оказана такая честь, нам сообщили заранее, поэтому мы привели себя в образцовый порядок: намылись, побрились, начистились и разместились на поляне недалеко от нашего оврага с блиндажами. Прибывший с адъютантом и в сопровождении других командиров генерал оказался каким-то непредставительным: маленький и старенький, но зато очень серьёзный. Он долго, хмурясь и не торопясь, изучал наградной список, а когда приступил к объявлению фамилий (моя первая), дурацкий шальной снаряд залетел в нашу сторону и разорвался в овраге. Пролетая над опушкой, где мы все собрались, снаряд срезал с верхушки сосны огромную лапу. И вот эта тяжёлая сосновая ветка упала прямёхенько на генерала, накрыв собой нашего «старичка». Адъютант и комбат бросились поднимать его. Потом все приехавшие командиры, матерясь, быстро пошли к машине, забыв, зачем приезжали, и забыв то, с чем приезжали. Мой радиотехник Иванов мигом сориентировался и разыскал среди рассыпавшихся в траве наград и документов то, что предназначалось для меня.

Медаль «За отвагу», по-моему, очень красивая; возможно, потому что я знаю, за что её получил.

10.09.43

Два года!

Ровно два года тому назад я вышел с завода свободный, как никогда. Этот день я не забуду.

Пришел домой, лег на диван и сказал, что свободен.

30 минут назад я ехал верхом один, по глухой заброшенной лесной дороге, только птицы нарушали покой желтеющего леса, и мне вспомнился тот далекий день 41-го года в мельчайших подробностях.

12.09.43

Вечер! Сижу, слушаю красивые звуки вальса. Здорово, не правда ли? А вчера в это время домишко дрожал от другой музыки: недалеко от нас, за дорогой, рвались немецкие снаряды.

Опять мы на новом месте, и здесь нет сплошного фронта, такое бывает. Через 1–2 километра стоят опорные пункты (рота или батальон), а между ними непроходимые болота. Территориально мы теперь опять в тех же глухих местах, что и зимой 42-го. Места непроходимые, здесь и в мирное время деревня от деревни, если посмотреть на карту, стояли одна от другой в 15–20 километрах. Сейчас этих деревень уже нет, их стерли с лица земли.

Мне повезло – сохранился один домишко, в котором я и живу, впервые за полтора года. Но сегодня уже намекали, что надо уходить в лес. Все наши там, только я с мастерской и машинами еще остался в разбитой деревушке. Приятно жить в доме, но и опасно – это мишень.

Орлова Нина прислала свою фотографию с припиской, что подурнела. Напрашивается на комплимент – на карточке она хороша. Это единственная фотография у меня в кармане, и знаешь, Тасенька, иногда приятно посмотреть, хотя к Ниночке я никогда особых чувств не питал.

Тась, сестренка, скажи Леночке Белавиной, что я буду рад, если она мне свою фотографию пришлет. Я писал ей несколько раз, но она не ответила. Жалко, что перестала писать Галинка. Если бы я не приезжал в Горький, она, вероятно, написала бы мне еще много красивых писем.

15.09.43

Ночь, дежурю на ЦТС. Опять вспоминаю: как 15 сентября 1941 года мы пошли утром на станцию «Водник», там нас уже ждали Ростислав и Марина Алексеевы, потом подошли остальные друзья-яхтсмены. Погода была мировая, дул свежий низовой ветер.

Вспоминаю, как потом я и Надя ходили за хлебом, стояли в очереди, покупали огурцы. Затем на песках, напротив Моховых гор, устроили завтрак. Для меня все это было «в последний раз».

Последний раз я щелкнул затвором «лейки», снял на фоне белого трепещущего паруса Нину в черном шелковом платье – красиво. Затем мы вернулись домой, Надя, по старой памяти, обедала с нами. Вечером ходили в оперу, я сидел рядом с Ниной. После второго акта Тася с Надей ушли, а через полчаса ушли и мы с Ниной.

Идем по Фигнер, темно, навстречу Надя, увидела нас, хотела пройти мимо, мы ее окликнули.

Она шла на трамвай, но я ее отговорил, и она вернулась ночевать к нам домой. Проводив Нину до вокзала, я вернулся домой, Надя уже спала (было 2 часа ночи). В пять утра слышал, как проснулась и встала Надя, подумал – может, пойти вместе с ней до вокзала, но… с Надей я не простился. В шесть часов поднялся с кровати, собрал чемоданчик и пошел совершенно один. Мама стояла на балконе, я помахал ей рукой! Вот и все.

26.09.43

Наступили черные осенние ночи. Если б вы знали, как они темны здесь, в лесу.

Снова воспоминания!

25 сентября 41-го года – такая же черная ночь, я вышел с красивого вокзала Алма-Аты, кругом шелестели пирамидальные тополя, воздух был напоен запахом цветов…

25 сентября 42-го года – ночь, опять такая же темная, кругом рвутся снаряды, я иду около Двух бричек, регулярно падая плашмя в грязь через каждые 20–30 метров. Мы выходили из окружения в районе Старой Руссы.

Год тому назад была очень страшная ночь – это не рисовка, это совпадение чисел.

26 сентября 43-го года. Все кругом тихо, нет тополей, нет рвущихся снарядов. Ночь и звездное небо, в которое летят немецкие осветительные ракеты. Немцы очень боятся наших ночей.

Тася, осталось немного, и вы вздохнете.

7.10.43

Вы знаете, что 5 октября я был именинник? Так мне с детства бабка говорила. Этот день Греко-славянская церковь отвела Алексею-путанику, и в честь этого святого родители назвали меня. Вероятно, об этом даже уже и мама забыла. Я выпил за моего святого; понимаю, вам сейчас не до святых. Вы даже не знаете, почему тот Алексей был путаник. Если не знаете, то спросите мою бабку, или же я вам после расскажу, это интересно.

До чего я дописался: кроме как о святых и писать нечего. Никаких впечатлений. Правда, если перечитаете мои письма за 41-й и 42-й годы, то увидите: мы только и мечтали о таком спокойном участке – это был период тяжелых боев. А сейчас завидую тому, что наши соседи по мартовским боям недавно взяли Орел, Кременчуг и вышли к Днепру, а полгода тому назад стояли рядом с нами. Видно, судьба у нас такая – просидеть всю войну в этих болотах.

А Орлова пишет из Ельни, что завидует нам; да, там сейчас тяжело! Пузырев был опять дома, заходил к вам и к Белавиным, но никого не застал. Настроение у него, как и у Нины, неважное. Я, конечно, такого о себе не напишу, я забыл это чувство. Когда-то в институте капитан Чуватин заявлял нам: «Это что за мигрени такие?!» Правильно! Я этого не понимаю, точнее, забыл. В галинкином письме тоже «мигрени» чувствуются, но ей простительно. А Пузырев и Орлова с жиру бесятся, их бы к вам в тыл или на «передок» отправить, «мигрень» лечить.