Четыре с лишним года. Военный дневник

30.06.43

Через 60 дней получил письмо. Спасибо! Я теперь, как фриц, завел блокнотик и записываю: когда, от кого получил письмо и кому ответил.

Живу просто здорово! Блиндаж как квартирка дачная: две койки, два столика, на них всегда букеты цветов (Владимир Иванович приносит), большое окно и железная печка, которую Владимир Иванович каждый вечер топит и мучает меня жаром.

В общем, воевать научились, это уже не 42-й год; чем дальше, тем солиднее получается. Может, через год жен разрешат на фронте держать. Правда, год – это ох как далеко, считая по дорогам войны.

Получились ли фотографии у Волькиного папаши? Орлова пишет, что снова в госпитале лежит.

6.07.43

Больше 10 дней идут дожди!

Блиндажики опять потекли, и даже в нашей, такой красивой квартирке, стало грязно и неуютно. Где-то рядом с утра идет бой, совсем близко заливаются пулеметы – вспоминается осень.

Сейчас я читаю радистам лекции по радиотехнике, выучил автомашину (у меня их 5 штук).

А раций столько всяких стало, но я в них разбираюсь, как рыба в воде. Было время – я их боялся, а теперь они меня стали бояться. Опыт уже большой приобрел, но Пузырев все-таки впереди. Правда, живу я, мне кажется, лучше его, ибо мне везде и всегда нужна была свобода. На заводе я работал с удовольствием, но звонок в 16.00 меня связывал. После звонка я ни на минуту не мог там оставаться, выходил из проходной и первые 200–300 метров шел с каким-то легким ощущением свободы.

Здесь нет никаких звонков, никаких будильников – полная относительная свобода. Я ей никогда не злоупотреблял, если нужно, просиживаю за работой целые дни.

Стало жарко – иду покупаться, устал – пойду полежу, покурю. Все как при коммунизме. Я всегда знал, что подошел бы коммунистическому обществу, а Легочка говорил, что у меня дурной характер, ибо мне нравится любая работа (это было еще тогда, когда я монтером лазил по столбам).

Писать в общем нечего, обстановка скучная и однообразная, но не разочаровывайтесь – впереди еще много-много неизвестного. Впереди Прибалтика, Восточная Пруссия, правда, наступление – далекая мечта.

Через несколько лет – снова к звонку на заводе, раньше я писал, что работать на заводе не буду, теперь уже не зарекаюсь. В общем, из прошлого я жалею об одном – это о теннисе с Кириком – как мы с ним играли! Этого, наверное, не вернешь!

10.07.43

Писать нечего! Интересного мало! О цветах писать смешно, а сколько их здесь, столько нигде не видал, а я порядочно поездил. Все собирают их, сушат и посылают в письмах. У меня в книжках тоже засушено много прекрасных цветов, но никому не шлю. Правда, Наде послал один конверт с красивыми цветами.

Переписка поддерживается почти со всеми. Орлова пишет, что снова посетила вас. Миколка работает инженером и с какой-то горечью пишет, что доволен, хотя судьба ему не улыбнулась: Валя Камаева исчезла с его горизонта, они переписывались, а затем письма его стали возвращаться обратно. Всеволод Малиновский пропал, а переписывались мы с ним регулярно. Ира пишет, что муж замучил ее письмами, в которых справляется о супружеской верности. Она меня спрашивает, много ли таких дураков на фронте? Я ответил, что не встречал, но, вероятно, есть, и выписал ей несколько цитат из Симонова.

Скажи, Тасенька, «Леле, что Ниночка обижается на его молчание. А от меня скажи ему: это нехорошо. Мне он может не отвечать, а ей хотя бы из деликатности обязан, потому что она все-таки на фронте. О Легочке Нина пишет как-то между прочим.

Передай Галинке, чтобы меня не забывала; она мне обычно не пишет 4–5 месяцев, а потом сразу несколько писем по 6–8 страниц. Весной написала, что почувствовала старость.

28.07.43

За июль получил 11 писем. Недавно были здесь артисты из Алма-Аты, сказали, что Пирадов все еще там. Я ему в подарок приготовил две гильзы от снарядов немецкой автоматической пушки, из них очень красивые вазы под цветы получаются, а послать не успел.

Мама пишет, что неважно живете, что Тасенька чуть ноги таскает. Таська, впереди интересная жизнь, держись, воля к победе решает все! Впереди незабываемые дни, и для нас, и для тех матерей и жен, которые ждут; у моих знакомых это – матери, а жены при мужьях. Между прочим, я здесь понял, что почти для всех основное это – мать, а жена – на втором плане.

Недавно Миколка изрек такую фразу: «Мы друг друга понимаем более, чем кто-либо другой!» У него большое желание увидеться со мной. Я ему, правда, о себе ничего не пишу, кроме сплетен из моей довольно большой корреспонденции.

У Игоря Масалова в части есть молоденький фриц, его для агитации держат: был солдатом, под Демьянском попал в плен, по-русски не говорит; механик, с которым Кайзер (так зовут фрица) пилит дрова и выполняет всякие работы, обучает этого культурного немца русскому мату. Придешь к ним, Кайзер лежит, ловит комаров и ругает их трехэтажным матом, но у него как-то ласково получается, со смеху помрешь, а потом начинает с Игорем по-немецки разговаривать.

Тася, а Коновалова, что со мной приезжал в Горький, уже нет с нами. Он где-то в глубоком тылу со страшным туберкулезом. А не так давно он в пьяном виде в гостинице генерала приветствовал. Коновалова увезли, когда у него кровь горлом пошла. В две недели человека скрутило: вот как бывает. Два месяца тому назад Коновалов весь батальон удивлял своим искусством работать на турнике, в любом месте жал стойки. Он не верил, что болен, так же, как я не представляю, что могу захворать.

15.08.43

Редко я стал писать! Когда хорошо живешь, писать, как правило, нечего. Галинка мне перестала писать. Она думала, что мы не увидимся, по крайней мере, до конца войны, а я взял и приехал, да еще шутить стал…

С Севкой связь наладилась, он скоро будет майором, да-да, дослужился от простого солдата. Вы прочтете и скажете: «Да… а наш Рябов кто?» Иногда бывает как-то не по себе; я пытался вырваться из дивизии, но это невозможно – меня никто не отпустит. А потом мне говорят: «А что ты, собственно, хочешь?!» Действительно, в дивизии немного людей, которые живут, как я. Орлова однажды мне писала, что чем выше залезешь, тем труднее будет после войны вырваться домой. Я не зарекаюсь, но если доживу, постараюсь уйти из армии сразу после окончания войны.

Самая большая переписка у нас с Ниночкой Орловой. Она на меня как-то обиделась: я написал ей, что женщины на фронте хорошо пристраиваются. А Нина ответила, что она не такая, как все окружающие. Для вас эта фраза мало понятна. Но если бы вы знали, с каким презрением, с какой ненавистью смотрят здесь солдаты на женщину. Конечно, рассуждая абстрактно, это мужской эгоизм. Мужчина по натуре эгоистичнее женщины, таков закон природы, его изменить невозможно. В общем, после войны разберемся, если живы будем; может, все и забудется, ведь это относится к плохому, что легко забывается.

Таська, у тебя паршивое настроение, это плохо. Сейчас нам скисать нельзя. Таська, ты живешь в самое интересное время; жизнь скучна, когда она монотонна и однообразна. Тяжело, понятно, но представь, как будет здорово, когда мы победим и наступит счастливый первый послевоенный день. Ты скажешь, что так же пойдешь на работу и так же устанешь. Нет, все будет иначе – это будет второе рождение. Если я доживу, то буду считать, что в этой жизни я родился дважды.

У мамы настроение лучше, у нее более жизнелюбивый склад. Правильно, мама, самое интересное – увидеть окончание войны. Вы увидите, обязательно.

Тася, напиши, как Миколка выглядит, а то Орлова пишет, что нет прежнего Миколки.

22.08.43

Снова пишу, потому что от моих писем зависит ваше настроение!

Вчера лег спать в 3 часа ночи. Целый вечер у меня был Игорь Масалов. Жарили блины; он пришел с другом, и мы уговорились, что мука и масло мои, а работа их. Блины были на славу, ибо мужики за вечер изжарили 700 граммов масла. Потом с Игорем лежали (он у меня иногда кормится и ночует, живет-то бедновато), вспоминали институт и молодость. Он жалел, что молодость прошла, ему хочется повторения. У меня такого не бывает. Хотя один раз я пожалел о том, чего не вернешь, о том, что с Кириком мы никогда больше не поиграем в теннис.