Трава, пробившая асфальт

 Открыв папку, я опешила. Помимо пресловутого «необратимого поражения ЦНС» стоит диагноз «олигофрения в стадии дебильности» с воспитательским добавлением «примитивное мышление». Но с этим я смирилась, меня изумило другое — указание моего местопребывания. Я же великолепно помню, как меня в шестилетнем возрасте привезли в этот самый Бачатский детдом, а до этого жила в семье в Новокузнецке. Тогда почему в моей истории болезни на первой странице черным по белому выведено совершенно иное — Чугунашский детский дом?

 Насколько мне известно, в Чугунаше есть взрослый мужской ПНИ. Даже если там имеется и детдом в придачу, то почему я живу не в нем, а здесь, в Бачатском, уже семь лет? Можно предположить, что заполнявший эту графу ошибся, описался, ведь Чугунашский ПНИ в нашем обиходе фигурирует часто, туда отправляют подросших парней. Но ведь воспитатели, регулярно просматривающие историю болезни, не могли не заметить несоответствие, они же пролистывают первую страницу, когда заполняют характеристики. Или им все по фигу? Если они на неверные диагнозы относительно умственного развития смотрят сквозь пальцы, то какая разница, к какому детдому приписана Тома Черемнова?

 Мне захотелось получить объяснение: почему, проживая в Бачатском, я числюсь в Чугунашском? Судьба давала в руки отличный шанс возмутиться. Но я сдрейфила, струсила, испугалась…

 Читатели недоумевают: а чего испугалась-то? Взрослая барышня, без малого 14 лет, имеет право знать содержание своей истории болезни, тем более первой страницы. Подошла бы к воспитательнице, спросила бы в лоб: а почему я числюсь в Чугунашском детском доме? Да еще уточнила бы: а в Чугунаше хоть есть детдом или только мужской ПНИ? Да еще съязвила бы: или вы меня сразу приписали к мужскому ПНИ, как раньше дворянских отпрысков с малолетства записывали в военный полк?

 Поясняю ситуацию. Я не осмеливалась донимать воспитательниц по поводу их характеристик — после того разговора матери с медсестрой — потому, что страшилась своего будущего. Догадывалась, куда попаду после совершеннолетия со своими малоутешительными диагнозами…

 Однажды, осмелев, я заикнулась персоналу о моих диагнозах и перспективах. Так меня чуть ли не пытали: откуда я знаю про диагнозы и планы в отношении меня? Если бы я выдала Любу, тайком принесшую мою папку с документами, ее бы наказали. А наказывали девочек, даже уже взрослых, издевательски — раздевали до нижнего белья, забирали матрас, одеяло, оставляли простыню да подушку — лежи на голой сетке, пока не одумаешься. И Любу эта участь не миновала бы. Так что я помалкивала.

 Официальное местопребывание Томы Черемновой так и осталось загадкой.

 Я взрослею

 В 1970 году в нашем детдоме построили еще один корпус, такой же, как выстроенный после пожара, в два этажа, сходной планировки, но, к сожалению, с бытовыми условиями похуже — туалеты, умывальники и душевые только на первом этаже. Нас, девчонок, поселили на втором этаже, где только палаты и игровые комнаты. У меня-то под койкой свой горшок, а бедным девчонкам приходилось бегать на первый этаж за всем, связанным с водой, — и в туалет, и гигиену соблюсти, и даже воды попить.

 С гигиеной — просто кошмар! Особенно в те проблемные женские дни, которые нынче деликатно именуют критическими. Гигиенических пакетов и ваты (современных впитывающих прокладок и тампаксов тогда и в помине не было) нам не выдавали, а вместо этого посылали в прачечную, где в качестве прокладок можно было получить выстиранные тряпочки. После использования по назначению воспитатели и нянечки заставляли их тут же выбрасывать, а прачки орали:

— Где мы вам столько тряпок наберем?

 Тяжелее всех приходилось мне. Если кто-то из девчонок постирает мне тряпочки, то хорошо, но чаще их приходилось выкидывать и клянчить новые. Не приведи Господь вам, милые женщины, пережить такое унижение!

 В том же 1970 году полностью обновился состав нашей группы, из старожилов остались лишь я да Вася. Завезли много ребят из вспомогательных школ, тех, кто не справлялся с учебной программой, и продолжали с ними заниматься, примерно придерживаясь программы тех школ.

 Тут-то мне и пригодилось то, что я по страницам книг самостоятельно научилась считать. Примеры с иксами и игреками у меня тоже не вызвали затруднений — та же арифметика, только надо найти спрятанные числа. Я легко справлялась. Воспитательница пишет на доске задание — я тут же следом за ней решаю. И когда я в математическом рвении выдавала решение вслух, она меня одергивала:

— Тома, не подсказывай! Решай в уме.

 Мне было тяжеловато оттого, что я не могла писать руками, но в остальном ни в чем не уступала другим ученикам.

 Однажды задали пример, когда из одного десятка в другой надо было перенести единицу, пример непростой, когда дело имеешь с несколькими десятками. Я подумала-подумала и решила его верно. Напротив меня сидела девочка, которой это было непонятно, хотя она закончила семь классов вспомогательной школы. А когда я ей объяснила по-своему, девочка справилась. Меня похвалили: «Ну ты, Тома, прям учительница! » И после этого случая частенько просили позаниматься с теми, кто «не тянул».

 Читателям смешно читать про столь примитивные занятия математикой в 14–15 лет, но не забывайте, что дело происходило в специализированном детском доме. Если бы мне дали возможность учить математику в полном объеме нормальной школы! Но между мною и настоящей математикой воздвигли высоченную стену из моих диагнозов и оценок умственного развития…

 Как-то мы с Васькой сидели на колясках в коридоре, и к нему подошла новенькая воспитательница Валентина Федоровна, совсем молоденькая девушка, тогда еще незамужняя.

— Ну что, Вася, прочитал книгу? — спросила она приветливо.

— Прочитал, спасибо, — бойко ответил Васька. — Может, еще принести? — предложила Валентина Федоровна.

— Ну принесите, — согласился Васька.

— Такую же? Про любовь? — уточнила она.

 Не успел Васька определиться с выбором, как встряла я:

— И мне тоже что-нибудь принесите почитать.

 На следующий день девчонки передали мне от нее книгу Георгия Егорова «Солона ты, земля». Прекрасная книга самобытного алтайского писателя, серьезная и правдивая. Забегая вперед, скажу, что потом эту книгу несколько раз переиздавали, но ее продолжение «На земле живущим» на много лет положили под сукно из-за цензурных соображений и издали лишь в перестроечную эпоху.

 С Валентиной Федоровной мы подружились, хотя открыто ничем этого не выказывали — зачем «дразнить гусей»? Я не входила в круг ее служебных обязанностей, она вела младшую группу, но регулярно забегала ко мне, интересовалась моими делами, приносила книги, и я была счастлива от ее внимания.

 Благодаря ей я прочла книгу кузбасского писателя Владимира Ворошилова «Солнце продолжает светить» — о шахтере Сергее Томилове. Он ослеп после аварии в шахте, но нашел в себе силы жить дальше, адаптировался к своей незрячести и вернулся в рабочие ряды — стал директором общества слепых, обрел семью. Но это было «не про мое», про случаи, подобные моему (ДЦП), книг еще не писали. Потом они появятся, например замечательная книга Валерия Завьялова «И невозможное возможно», изданная в 1977 году. И книга «Белое на черном» Рубена Гальего, изданная в 2003 году, которая обрела широкую известность и даже была инсценирована.

 В мое время героическим примером был Николай Островский, ослепший и обездвиженный человек, продолжавший трудиться и надиктовывать книги. Про него показывали фильм, и после просмотра последней серии со мной, уже вроде бы научившейся сдерживать эмоции, случилась такая истерика, что воспитательнице Нине Павловне пришлось вывезти меня из зала в коридор, чтобы я успокоилась.

 Без книги в руках меня уже никто в детдоме не видел. Недостатка в художественной литературе в детдоме не было. Помимо Валентины Федоровны книги приносили сотрудники, родственники, к тому же директор Бикмаев организовал библиотеку-передвижку — нам доставляли книги из поселковой библиотеки. Так что воспитанники, включая прикованных к постели, могли выбрать книгу по своему вкусу. Позднее я узнала, что книги в советские детдома еще и дарили, в школах и клубах собирали книги специально для детдомов, в книжных сборах принимали участие и взрослые и дети.