Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны

— Возможность, может быть, представится, — сказал я. — Самое главное, чтобы мы были готовы ею воспользоваться. Каждый раз, когда смогу, я буду сообщать вам новости, и, может быть, мы вскоре увидимся на французской стороне!

На второй день мобилизации нам приказано было пригнать в Иксхейм всех наших лошадей, из которых больше половины немедленно были реквизированы и оплачены звонкими золотыми монетами.

На четвертый день я уехал сам, стоически скрепя сердце, но с тайной надеждой в душе. Так как накануне один житель соседней деревни передал мне, что доктор Зюбэ советует мне постараться попасть на медосмотр именно к нему, в зал номер 21. С первого дня мобилизации Зюбэ должен был во Фрейбурге проводить осмотр резервистов из Иксхейма до 1 августа.

Мне тогда было тридцать восемь лет, и я как резервист должен был призван в Ландвер, в 14-й армейский корпус.

Мобилизация проходила методично и без шума. Не было никакого энтузиазма среди эльзасских немцев, что касается французов, то они уезжали, одни поодиночке, другие — отцы семейств, встревоженные за себя и за тех, кто остался, третьи — холостяки с бунтарским духом. Я частенько встречал на дорогах за предыдущие дни повозки, набитые молодыми людьми, во все горло распевавшими «Марсельезу».

Поезд, на который я сел в Иксхейме, был уже «милитаризован» и состоял только из вагонов третьего класса, переполненных эльзасскими резервистами. Никто не раскрывал рта, потому что каждый сомневался в своем соседе, и присутствия неизвестного было достаточно, чтобы самые смелые из них держали язык за зубами.

Как только поезд переехал Рейн, я еще больше убедился, что баденцы испытывают по отношению к войне не больше энтузиазма, чем мы. Я впервые за пять дней испытал большую радость. Стоя на перроне, начальник вокзала, очень старый капитан, в старом заштопанном и выцветшем мундире, как раз ознакомился с письмом, которое ему только что вручил курьер. Я занял в поезде место в углу у открытого окна и, если захотел бы, смог бы снять с него его плоскую фуражку с длинным козырьком образца 1880 года. Я увидел, как он побледнел, как будто после сердечного приступа и хрипло произнес с печалью в голосе:

— Англия объявила нам войну. Теперь нам крышка!

— Какая разница! Одной страной больше, одной меньше, — воскликнул его помощник.

— Вы ошибаетесь, вспомните, что Англия еще никогда не проигрывала войну, — грустно ответил старик.

Это услышало все купе, и я увидев потаенные взгляды этих людей, понял, что никто из них не испытывал малейшего сожаления.

Как только мы прибыли во Фрейбург, военная дисциплина распространилась и на нас. Один надменный офицер в сопровождении фельдфебеля и четырех пехотинцев, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, выстроил нас на перроне и зычным голосом скомандовал: «Смирно!» Фельдфебель раздал каждому из его людей патроны, которыми они снарядили магазины.

— Зарядить оружие! — приказал офицер и четыре затвора немедленно с сухим щелчком вогнали четыре пули в четыре винтовки. Это был первый салют «матери-родине» от «братьев», приобретенных нами в 1871 году.

— Вы уже поняли, не так ли, — продолжил он, — что вы теперь солдаты и подчиняетесь всем военным законам. Я вышибу мозги любому, кто не подчинится мне.

И он, казалось, действительно верил, что эти эльзасцы, эти плохие головы из Мюлуза, были способны залить огнем и кровью его прекрасный город Фрейбург, и что единственный способ помешать им в этом — террор. У меня со своей стороны сложилось убеждение, что те действия, которыми немцы печально прославились в оккупированных ими странах, были не столько репрессиями, сколько мерами, внушенными этой же потребностью в терроре — иными словами, их собственным страхом.

Фельдфебель построил нас в колонну по четыре, и мы ритмичным шагом двинулись к казармам для прохождения осмотра. Одна часть двора была занята полевой артиллерийской батареей, готовящейся к отбытию. Солдаты были одеты в новые сапоги и каски и забавно маршировали в рейтузах из жесткого сукна, подшитых толстой кожей; на лошадях была новая сбруя из красивой кожи, доставленная из военных складов и, видимо, никогда раньше не использовавшаяся.

— Смотрите, эти штуки зацарапают лошадей, а гвозди вопьются солдатам в задницы, — шепнул мне сосед.

— Не имеет значения, они не уедут раньше времени, да я и так считал их давно уехавшими.

— Куда там, — ответил он, — это не активное подразделение; это резервисты, которые разбегутся сегодня вечером или завтра.

— Внимание! Каждый получит свою солдатскую книжку. Первая группа — в зал 10, вторая группа — в зал 21. Шагом марш!

По воле случая я оказался в первой группе. Что делать? Я открываю свой маленький чемодан, роняю его, потом ударяю еще раз ногой, чтобы всего содержимое с шумом разлетелось по земле.

— Что сделала эта свинья? — заорал унтер-офицер, ведущий нашу колонну. — Ну, хорошо, растяпа, быстро собери свои вещи и присоединяйся к нам!

Я лениво и неловко собирал свои вещи, дожидаясь, пока подойдет вторая группа, и присоединился к ней. Мы остановились перед залом 21, и я терпеливо ожидал своей очереди. Люди входили с маленькими пакетами и исчезали по очереди в комнате, где их осматривал и расспрашивал доктор Зюбэ. Председатель комиссии, военный хирург, в звании капитана, тяжело прохаживался от двери к двери. Каждый раз, когда Зюбэ осматривал призывника, он яростно кричал и лез вон из кожи, оскорбляя всех, кто говорил ему, что болен. Это показное рвение позволяло ему в то же время освобождать от службы, применяя с редкой отвагой этот трюк. Когда пришло мое время предстать перед ним, я закашлял как смертельно больной несчастный человек. — Эта простуда не спасет вас от армии, — закричал он. — Стойте прямо, ради Бога, когда я с вами говорю.

Потом, когда председатель повернулся к нам спиной, доктор взял мою руку в подвздошной точке и сказал вполголоса: У вас приступ аппендицита, поняли. И добавил грубым голосом: — Под наблюдение. А потом прошептал по-французски: — Суньте унтер-офицеру двадцать марок и можете быть спокойны. Это сработает… Его подчиненный сидел в соседней комнате и выписывал необходимые бумаги для освобождения от воинской службы. Он записывает для меня следующие спасительные слова: «Временно освобожден от службы; будет ожидать новых распоряжений». Я торопливо кладу в его руку золотую монету, которую он берет без единого слова, после того как посмотрел со всех сторон. У него, похоже, хороший доход.

Последовавшие за этим дни были невыносимы: никто ничего не знал; самые безумные слухи распространились по стране. Все старались ругать пушки, стоявшие по другую стороны Вогез, гребни которых были великодушно отданы противнику политиком, который не пролил ни капли крови для их отвоевания, переложив эту заботу на плечи солдат, которым придется сделать это за него. Но и немцы понесли тяжелые потери в этих боях. Однажды во время прогулок по Кольмару я видел «печальные глаза и опущенные головы» оставшихся в живых солдат элитного прусского пехотного батальона, уничтоженного за перевалом Шлухт.

8 августа после полудня в нашу долину, не видевшую еще солдат, вошли войска 14-го корпуса, которые, казалось, сами не знали, что им тут делать. Нам встретились два заграждения из перевернутых телег, лежавших на дороге, а в ста метрах от поместья — большой драгунский пикет. Унтер-офицер, который им командовал, казался обеспокоенным:

— Нам приказано остановиться тут на всю ночь, в окружении враждебного населения и нам следует опасаться похищений или внезапного налета отряда вражеской кавалерии, спустившегося с этих священных гор… При этих словах он озабоченно взглянул на темные верхушки елей на горизонте.

— Они чертовски храбры, — сказал он, — во всяком случае, они вовсе не трусы, как нам рассказывали, — добавил он ворча.

На следующее утро немцы исчезли, и к восьми часам произошло чудо. Детский крик, крик веселья разбудил все сонные дома, маленькие ножки весело стучали по высоким ступенькам: — Папа, папа, французы!