Среди падающих стен (ЛП)

Темные, беспокойные ночи тянулись бесконечно. Лежа без сна, люди вздрагивали от каждого скрипа солдатского сапога. После кошмарной ночи наступало серое утро, которое приносило с собой лишь страх перед приближающимся днем.

Но страшный террор не был случайным и хаотичным. Евреев, которых каждое утро выводили бригадами на работу под сильным конвоем немцев и евреев-полицаев, тоже подвергали систематическим мучениям; ведь не их работа нужна была немцам. Опасность подстерегала всюду; тот, кто не погиб на работе, мог провиниться, пытаясь пронести в гетто деньги или продукты. Если кому-то удавалось спастись от побоев за то, что не снял шапку перед проходящим немцем, то его могла настигнуть случайная пуля. Вечером в гетто всегда возвращалось меньше людей, чем выходило на работу.

Тысячи евреев заполняли каждое утро площадь перед зданием юденрата. Здесь они строились в колонны перед выходом на работу. На них сыпались удары за несвоевременное или неточное выполнение команды, за выход из строя.

Вдоль улиц Заменгоф и Генша тянулись утром и вечером колонны рабов: мужчин, женщин, подростков; видно было, как они сломлены и забиты. С белыми повязками на рукаве и рабочим номером на груди, шли они с навязанной песней, хотя сердце сжималось предчувствием, что не дожить им до следующего дня, и со слабой, теплящейся еще где-то искрой надежды на то, что все-таки останутся жить, так как принадлежат к категории "полезных евреев".

Так текли дни: между невозможностью жить и страхом умереть. Каждый день приносил с собой часы и минуты наибольшего напряжения. Но ангел смерти шутил с людьми злую шутку и не приходил, когда отчаяние приводило к полному равнодушию. Именно тогда, когда человеку было все равно: пусть смерть, но как можно скорее - напряжение спадало и вновь появлялась жажда жизни с новыми иллюзиями.

Кажется, не найдены еще слова для точного определения душевного состояния евреев в гетто после первой акции. Это было скопище людей, в массе своей потерявших человеческие чувства. Они не только притерпелись к страданиям и не содрогались, ступая по валявшимся на мостовой человеческим телам, но во взгляде живого человека другой живой читал само собой разумеющееся: "Идем на мыло". Это же чувство никчемности и бессилия выражалось и в цинических остротах, и в юморе висельников. Если человек заболевал, ему, конечно, сочувствовали, его жалели, но в то же время завидовали: он мог умереть естественной, человеческой смертью, избежать Треблинки.

Среди пятидесяти тысяч евреев варшавского гетто не было ни одной целой семьи, и уже почти не встречались обычные семейные чувства, нормальные отношения к жене и детям, привязанность к дому, к вещам. Никто не следил за собой, не обращал внимания на одежду, не думал о вещах. Вещи потеряли всякую цену. Все материальные и духовные ценности, которым раньше придавали такое значение, теперь были втоптаны в грязь. Все святое осквернялось. Господствовали цинизм и скепсис. Минуты забвения у многих были минутами самого большого опустошения и деморализации, циничных насмешек над собственной слабостью. Это был смех потерявших надежду, знающих, что каждая минута приближает их к смерти.

Духовной жизни у большинства просто не было. Все чувства были сосредоточены на поддержании физического существования. Заботились лишь о том, чтобы прожить день. О большем не думали. Прожить честным путем нельзя было. И в борьбе за существование все средства были хороши. Моральное падение с каждым днем становилось глубже.

Мы были полностью изолированы от внешнего мира.

До первой немецкой акции в нас еще жило сознание, что где-то рядом, по другую сторону немецкой стены существует настоящая жизнь, но после июля 1942 г. это сознание покинуло нас, ибо гетто граничило с пустынной, вымершей, "ничейной полосой". Мы были герметически закрыты, и это давило нас, мешало дышать.

Гетто, в котором царил лагерный режим, было разделено на несколько маленьких гетто. Все предприятия и мастерские, с тысячами работавших в них евреев, были обнесены стеной с вышками для охранников. Эти маленькие гетто были полностью изолированы одно от другого. Условия жизни в них были хуже, чем в тюрьме.

Халуцианские группы Дрор ("Свобода") на улице Заменгоф, 58 и Мила, 34, и Гашомер Гацаир ("Молодой страж"), на улице Мила, 61, тоже состояли из евреев гетто, над которыми, как и над другими, нависла смертельная опасность. И они чувствовали дыхание приближающейся смерти, но не оставались пассивными, а готовились достойно встретить ее. У членов этих халуцианских групп, которые и теперь продолжали коллективный образ жизни, духовное и моральное состояние было значительно лучше, чем у всех других. Здесь еще бился пульс общественной жизни. Здесь жили проблемами народа и коллектива. В эти черные дни пионеры-халуцы (Авангардная сионистская молодежь) еще собирались и читали книги. Иногда вполголоса пели песни на идиш и иврите. У них не было того чувства одиночества, которое угнетало других евреев.

Каждый видел, что он идет навстречу судьбе вместе с товарищами, с которыми связан тысячами нитей, и это помогало. Но главной силой, сплачивавшей нас всех, была идея - встретиться лицом к лицу с врагом с оружием в руках. Мы стремились поднять дух подавленной еврейской массы, пробудить в ней желание защитить свою честь и достоинство.

Готовясь встретить бурю организованно, наши товарищи не заботились о спасении своих жизней. Каждый из них считал себя частью коллектива, главной целью которого было использовать оставшиеся дни жизни для подготовки к активной борьбе. Готовность к бою и нежелание умереть позорной смертью поддерживали дух наших товарищей. Мы чувствовали себя свободными и несломленными, поборовшими апатию и беспомощность.

Каждого проходившего немца, наводившего на всех страх, мы рассматривали, как будущую жертву еврейского сопротивления. Наша воля постепенно оказывала влияние и на других евреев гетто.

Халуцианские коллективы мы превратили в законспирированные боевые группы, ставшие школой физической и нравственной подготовки к борьбе. Из-за нехватки оружия мы учили товарищей не только стрелять из пистолета, но и бить врага кулаками, душить его руками.

Мы начали действовать еще до января 1943 года. Первыми пали от наших рук евреи-предатели, служившие немцам. Мы приговорили к смерти начальника еврейской полиции в гетто Лейкина и осуществлявшего связь между СС и юденратом - Фирста. Приведя приговоры в исполнение, наша боевая организация выпустила листовки, в которых сообщалось, что предатели пали от рук борцов гетто.

Однако наша деятельность не ограничивалась только уничтожением предателей, занимавших важные посты. Рука правосудия настигала и мелких предателей, совершивших преступления против своих братьев. Эта работа по очистке еврейского гетто от скверны предательства произвела сильное впечатление на всех обитателей гетто. Люди поняли: появилась сила, которая взяла на себя руководство жизнью гетто, и с сочувствием следили за нашей деятельностью. Даже немцы ощутили веяние нового духа.

С образованием Еврейского национального комитета и - позднее Координационной комиссии, в которую вошли представители Бунда, население гетто получило политическую организацию. Позднее ее деятельность распространилась на гетто и лагеря всего генерал-губернаторства.

Важнейшим органом Еврейского национального комитета и координационной комиссии была Еврейская Боевая Организация. Формально к ней принадлежали все партии Национального комитета и Координационной комиссии. Но фактически еще до образования Национального комитета и Координационной комиссии существовали боевые группы халуцианских организаций Дрор и Гашомер Гацаир.

История боевых групп начинается с июля 1942 года. Уже тогда молодежные организации Дрор и Гашомер Гацаир по своей инициативе предпринимали боевые вылазки.

Вооруженные только одним револьвером, молодые ребята провели несколько террористических актов, совершили покушение на начальника еврейской полиции гетто Шеринского и старались убедить евреев гетто, что их отправляют в Треблинку не на работу, как верили во время первой акции, а на смерть.