Ринго Старр

Викторианские традиции в сочетании с весьма сомнительными способами предохранения от нежелательной беременности привели к тому, что клан Старки необычайно разросся. Особенно плодовитой оказалась семья деда Ричарда по материнской линии: в их доме в Токстетском парке ютилось аж четырнадцать отпрысков. Ливерпульский порт был главным поставщиком рабочих мест для города: там могли найти работу представители бесчисленного количества специальностей — жестянщики, котельщики, машинисты… Так что Ричард, как и все мужчины из рода Старки, вполне мог рассчитывать на «коттедж на две семьи в шикарном районе Ливерпуля».

В семье называли Ричарда и его отца соответственно Маленький Ричи и Большой Ричи. Элси Глив и Большой Ричи впервые познакомились в кондитерской, где они оба работали. Маленький Ричи был единственным результатом этого несчастливого семилетнего брака, начавшегося в квартире Старки на Мэдрин–стрит, 59, и закончившегося разводом в 1943 году, когда Элси исполнилось двадцать девять лет.

Никто не потрудился объяснить маленькому ребенку, куда и зачем ушел его отец, но с того момента, когда это произошло, Маленький Ричи нечасто видел его; отношение сына к отцу было настолько негативным, что в те моменты Ричи всеми способами пытался избежать разговора с родителем:

— Я старался с ним не общаться — слишком уж сильно мать меня настроила против него.

Кроме регулярных алиментов, которые Ричард Старки–старший высылал матери своего чада, от него не приходило никаких вестей. Возможно, причиной тому стали начавшиеся военные действия, во время которых Министерство транспорта распорядилось уничтожить все дорожные знаки и указатели, чтобы сбить с пути фашистских солдат, а заодно и бывшего главу семейства, чтобы тот навсегда забыл дорогу к своей семье. Через несколько недель после рождения Маленького Ричи небо озарили вспышки сигнальных ракет: на ливерпульские доки в изобилии посыпались бомбы Люфтваффе, и все гражданское население города устремилось в бомбоубежища.

Пустыри, которые возникли в результате бомбежек Ливерпуля, давно уже густо поросли сорной травой, однако Дингл после этого еще долгое время нельзя было узнать, так же как в свое время нельзя было узнать луга Аркадии, после того как в те живописные долины пришли викинги и собрали свой «конклав старейшин». Один из самых убогих районов закопченного города, Дингл представлял собой беспорядочное нагромождение домов, где в грязных задних дворах женщины гладили белье допотопными катками, зловонные сточные канавы были забиты кучами мусора, туалеты стояли прямо на улицах, тут же сшивались стаи бродячих котов, а витрины магазинов в целях безопасности затягивались проволочной сеткой.

Внутри темных кирпичных ниш уныло мерцали тусклые лампочки, покрытые толстым слоем пыли, а от промокших стен при прикосновении отваливалась влажная штукатурка; вместо масла на хлеб намазывали маргарин, над раковинами мрачно нависали шумные газовые колонки из меди: там купали детей и мыли посуду, оставшуюся после воскресного ленча на скатерти из газеты. В то время как отцы семейств мирно храпели в тесных гостиных, дети высыпали на улицы и под мрачным продымленным небом играли в футбол и в классики или орали пронзительными голосами… А впрочем, это была типичная картина, которую можно было увидеть в любых захолустных пригородах к югу от Бирмингема.

— Элси, так я звал свою мать, временами приходилось тяжело, — вспоминал Ринго уже в свою бытность битлом. — Она пыталась меня воспитать, как могла. Мы жили в бедности, но никогда не были нищими. Мне повезло: я был у нее единственным ребенком. Она могла уделять мне много времени.

Внезапный уход мужа только укрепил миссис Старки в ее решимости сделать для сына все, что от нее зависело в этой ситуации. Какие бы проблемы семья ни испытывала с деньгами, его изрядно поношенная одежда была всегда чистой, и перед тем, как Ричи выходил куда–либо из дома, Элси всегда заправляла его рубашку, начищала до блеска ботинки и расчесывала ему волосы. Кроме матери, заботу о Ричи взяла на себя жившая по соседству Мэри Магуайр, которая была всего на четыре года старше его; по словам Ринго, Мэри стала ему ближе, чем родная сестра. Она присматривала за Ричи, пока Элси бегала с одной работы на другую, еле сводя концы с концами (например, она разливала эль «Тетли» за барной стойкой крошечного паба Empress, который находился недалеко от Мэдрин–стрит, 9, и Эдмирал–гроув, 10, куда семье Старки пришлось перебраться в 1944 году из–за высокой арендной платы).

До того, как в Дингле наступила эра реконструкции и туда потянулись толпы иммигрантов, этот окраинный район, как и множество других, был обособленной частью Ливерпуля; сюда стекались люди со всего света, разных рас и национальностей. Выходцы из Вест–Индии занимали улицы Токстета, названные в честь диккенсовских персонажей; паб Nook в Чайнатауне снабжал окрестности превосходным английским пивом; греческий православный собор стоял как раз напротив Ballroom Rialto в центре города, что в двадцати минутах езды на трамвае от токстетских доков. Население района настолько тяготело к смешанным бракам, что «Католический информационный центр» счел своим долгом поместить в газете The Liverpool Echo предупреждение о том, какие опасности таит в себе столь неправедное поведение паствы.

Гордость за свой город связывает ливерпульцев гораздо сильнее, чем, например, жителей Эксетера или Норвича. Будучи центром торговли при королеве Виктории, грязный портовый Ливерпуль был в равной степени и культурным центром Англии: Август Джон преподавал в художественной школе, а Диккенс читал свои лекции в расположенном неподалеку здании института с впечатляющим фасадом, выполненном в греческом стиле.

Как бы то ни было, к середине двадцатого столетия в словосочетании «артист Мерсисайда» крылось явное противоречие; исключение составляли, пожалуй, буффон из мюзик–холла «Крошка с большим сердцем» Артур Эски и местная звезда гавайской гитары Джордж Формби.

Когда–то Ливерпуль был лидером трансатлантической и колониальной торговли, но после открытия Манчестерского судоходного канала город потерял свое первенство в экономике. С тех пор Ливерпуль испытывал постоянную нехватку дешевой рабочей силы для работы в доках, конторах и комбинатах, которые перерабатывали привозное сырье; мало что осталось от былого величия этого некогда могущественного морского порта — разве что несколько памятников, таких, как статуя Эдуарда II, устремившего свой взгляд на туманные холмы Северного Уэльса. От Уэльса город отделяла река Мерси, которая соответствовала переводу слова «Ливерпуль» с древнеанглийского: «место у пруда с грязной водой», — поскольку река была переполнена промышленными отходами и нечистотами. То, что растворялось в реке и не оседало на дно, большими коричневыми кусками плавая на ее поверхности, местные жители называли «наша мерсийская форель». Эта «форель» частенько попадалась на глаза во время путешествия на пароме в Нью–Брайтон; мало кому из искателей приключений приходило в голову окунуться в мутную темно–бурую воду.

Как и любой британский мегаполис, послевоенный Ливерпуль переполняли очереди, ведь государство позаботилось о своих гражданах и компенсировало ущерб, нанесенный им войной, обеспечив их товарами первой необходимости и талонами на питание; эта традиция стойко продержалась до середины пятидесятых годов. Продовольственные таблички предназначались для семей вроде Старки, которые (до массированного «наступления» птицефабрик) считали мясо почти непозволительной роскошью. Чтобы купить дефицитные продукты, приходилось несколько недель экономить на талонах. Шоколадный батончик «Марс», например, был таким дорогим лакомством, что приходилось делить его на пятерых детей, у которых от нетерпения горели глаза.

Гораздо меньшей привлекательностью в глазах детей обладали бутылочки — в треть пинты — с теплым молоком, которые раздавали по утрам в школе от имени фонда Wellfare State, развернувшего широкую рекламную кампанию. Главным ее «зачинщиком» был Норман Уиздом, маленький человек в большой кепке, напоминавший персонажа из одной английской комедии: он призывал людей пить побольше этого напитка — ввиду содержания в нем большого количества кальция и витаминов.