Сосед по Лаврухе

Кстати о таланте. В Ефремове его признавали не только соратники, но и противники. Это тоже типично российский взгляд: темперамент, бойцовские качества путать с даром, основной признак которого развитие, углубление, прорывы, современниками часто не замечаемые. Непонимание — расплата.

Популярность — обратный знак, означающий привыкание. Публике нравится узнавать знакомое: мелодии, лица, почерк. Ефремов стал любимцем зрителей, встречающих практически в каждой им сыгранной роли родное, типичное. К тому же в то время вошла в моду будничность, подтверждающая, как считалось, правдивость. Внешность Ефремова полностью канонам таким отвечала. Свой.

Неказистый? Тем лучше. Зато обаятельный, именно в простоте.

Модель такая утвердилась в советском искусстве надолго, не пуская на сцену, экран колоритность, яркость. Трагедия такого артиста, как Луспекаев, на совести тех, по чьим меркам он в молодые годы был чересчур хорош.

Следовало стать инвалидом, чтобы заслужить успех в «Белом солнце пустыни».

Отечественный неореализм, в отличие, скажем, от итальянского, сосредоточился на скромном, отвечая демократическим вкусам. Уж кому что…

Для одних народный характер Софи Лорен воплощала, для других фактурность, породистость считалась грехом, карьеру стопорящим, не только, кстати, актерскую.

Олег Ефремов при своей неприметности мог бы быть и профессиональным разведчиком: не отличишь в толпе. Но это качество и сделало его для советских людей эталоном.

Таксистам, работягам, хорошим парня, воплощенным им в кино, на сцене, — веришь. Безыскусность в таких персонажах воспринимается как достижение мастера. Но стоит чуть рамки расширить, и брезжит бесцветность. Скажем, в «Беге» Алова и Наумова Олег Ефремов — полковник царской армии, соседствуя с блистательным, всегда разным Евстигнеевым, жухнет. Не наша еда — лимоны, как говаривал дядя моего мужа композитор Юрий Шапорин… Крамольная мысль закрадывается: да артист ли он по природе своей?

Лидер, вождь, борец — это да! Другой бы и не смог пробить «Современник». Игорь Кваша в интервью «Независимой газете» поделился: чиновники разбегались, прятались, когда в коридорах их ведомств появлялся Ефремов, бесстрашный, разящий. Кваша добавляет: нам в ту пору нечего было терять. Но, на мой взгляд, когда терять нечего — хорошего мало. В российской истории такое известно к чему привело. И матерок ефремовский, Квашей вспоминаемый с восхищением, возможно, не стоит считать проявлением героизма.

Нормальные люди, когда им хамят, теряются, не потому, что трусят.

Однажды на моей памяти Олег Николаевич, приглашенный к нам в Переделкино, выпив еще не сильно и вглядевшись в одного из гостей, спросил: «Скажите, меня занимает, как режиссера, вот вы, бездарность, сами-то это сознаете в себе?»

Тишина наступила гробовая. Жертву Ефремов нашел безошибочно. Директор института Мировой литературы имени Горького Иван Иванович Анисимов звезд с неба вправду не хватал. Но и сейчас помню, как побурело, взмокло его лицо. И мамин вопль: кто хочет чаю?!

Олег Николаевич, наверно, не знал, на исследование человеческих особей это не влияло, но бездарный Иван Иванович только что сына потерял. И так уж срослось, завязалась, что я оказалась свидетельницей его, Бориной, гибели.

Мама часто меня к Анисимовым подбрасывала, живущим в том же доме в соседнем подъезде. И тогда я у них заночевала, а утром Борю вынули из петли.

Не знаю причин, да никому до конца они не бывают известны. Боря вошел в пижаме, когда мы с Бекки, его мамой, на кухне ужинали. Ничего не сказал такого, что предвещало бы беду. Хотя я уже знала, что разговоры взрослых чаще уводят внимание от важного. Бекки сделала замечание сыну: что ты в пижаме разгуливаешь, у нас ведь гостья. На что Боря рассмеялся: «Надька — гостья?» И вышел.

У него были серые притуманенные глаза в припухлых веках, унаследованные, как и широкий лоб, его сыном Игорем, моим сверстником, с которым я дружила. Спустя годы Игорь позвонит мне из Ленинграда, сообщив, что билет на «Стрелу» не достал, придется лететь. Это будет тот рейс Париж-Ленинград-Москва, который перевозил для перезахоранения прах композитора Глазунова и потерпевший катастрофу. Бекки, похоронившая к тому времени и мужа, и невестку, останется совершенно одна. Судьба, превышающая норму, мыслимую для жены «бездарности».

Ефремов всегда отличала твердость, решительность революционного закваса: нет, не сробеет. Рубанет с плеча. И без угрызений, без сожалений.

Их с Ириной союз быстро распался, вскоре после рождения Насти, моей племянницы. Вообще не понятно, как могли они, антиподы во всем, сойтись, даже ненадолго. По случайности мне первой в руки попала записка Олега, придавленная на кухонном столе сахарницей. Как сейчас помню размашистый почерк и текст: «Я ушел от тебя за один хлоп…» Прихлопнутой оказалась и Настя, отцом не замечаемая аж лет до шестнадцати. Только дедушка, Николай Иванович, о внучке заботился, приходил, гулял с ней. Очаровательный был человек, нежный, теплый — полная противоположность сыну. Но, пожалуй, его единственного Ефремов, по-своему, как мог, любил.

Холодный — и пламенный: в деле, в работе. Образцовый шестидесятник, восприемник традиций Белинского, Добролюбова. Театр, им созданный, продолжал некрасовский «Современник», к пушкинскому никакого отношения не имея. Быт, материальное не значили ничего. Квартира моих родителей для него была местом постоя, полностью обезличенным. Еще бы фамилию у владельца сменить, режущую либеральное ухо. Ел что попало, когда попало. Выпивал, как мастеровой, в охотку, спрыснув сработанное. Без «черных дыр». Если и пьяница, но не алкоголик. Душевное здоровье отменное.

Больше организатор, чем творец, что не должно прозвучать в обиду. Был ведь Дягилев — гений менеджмента. И, при колоссальных своих амбициях, не позволял себе ни актерских, ни литературных опытов. Видимо, чутье безошибочное, потрясающая интуиция ставили тут предел. А, может быть самое главное, что Дягилев служил искусству, а «шестидесятник» Ефремов — идее.

Здесь, верно, корень всего.

Спустя лет двадцать после исчезновения Ефремова с Лаврушинского, в «Новом мире» опубликовали мою повесть «Елена Прекрасная». Мы тогда жили в Женеве, и, только в отпуск приехав, я узнала реакцию. Задетых оказалось много, чего я никак не предполагала. Уже в Шереметьевском аэропорту папа выказал мне осуждение, сказав, что Ефремов пожаловался в идеологический отдел ЦК КПСС. Как бы и неожиданно для вольнодумца, свободолюбца. Но папа к сигналу отнесся очень серьезно. Не разговаривал всю дорогу, подарки отверг, хлопнув дверью. Я, заблудшая дочь, позвонила Радзинскому, в слезных смурыганьях, оправдываясь, что, мол, не собиралась вовсе никого обижать, не имела ввиду…

В ответ получила: имела, очень даже имела. И хорошо. Ругают — радуйся, значит, достала. Но я по инерции продолжала еще отбиваться, уверяя, что те, кто узнали себя, ошиблись, на самом ведь деле, по жизни, все было иначе, чем в повести, я придумывала, сочиняла… Радзинский расхохотался.

А ведь я не врала. В сущности все, что в «Елене Прекрасной» написано, было взято из воздуха, из атмосферы. Сестра Ирина, прототип героини повести — тут уж мне не отвертеться — со мной не делилась. Я была и моложе, и вообще, так сложилось, с ней не близка. Но она, как раз задетая авторским своеволием всех сильнее, не выказала враждебности. Смеясь, рассказала, что позвонил ее отец, Илья Мазурук, возмущенный тем эпизодом в повести, где их свидание описано после развода. Мазурук кипел: как ты могла сокровенное растрепать! Ирина, по ее словам, так и не смогла его убедить, что в тех страницах все чистый вымысел: ты забыл, папа, ничего, даже близкого к тексту, не было никогда..

Но Мазурук по профессии летчик-полярник, а Ефремов — артист, режиссер.

Удивителен его гнев, до меня дошедший через общих знакомых: она (то есть я) в то время ходила пешком под стол, что могла видеть, что понимать?! Он решил, что злоумышленник — автор, под кровать спрятавшись, подслушивал-подглядывал и уже в свои шесть-семь лет замыслил недоброе?