Старая армия

Итак, налицо совершенно определенные подозрения большевицкой верхушки по адресу именно Селивачева (а не, скажем, Шорина или командования фронтом, где тоже хватало «военспецов»), и, в случае, если бы они оказались справедливыми, — крайняя желательность для Реввоенсоветов фронта и Республики оборвать нити возможного расследования, причем скоропостижная смерть генерала выглядит одним из самых удобных выходов (концы в воду). Налицо также параллели в развитии операций реальной и «литературной», описанной Деникиным, насколько известно, только в рассказе «Исповедь»; а ведь если «августовское контрнаступление» было сорвано сознательно, Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России должен был иметь об этом точную информацию (в отличие от «отравления», которое, как кажется, следует отнести скорее к разряду версий и подозрений), поскольку такой срыв мог бы стать возможным лишь при эффективном взаимодействии белой агентуры с соответствующими органами деникинской ставки. И рассказ из сборника «Офицеры» представляется таким образом немаловажным источником для реконструкции — пусть и предположительной — одного из эпизодов войны, который при ближайшем рассмотрении выглядит намного более сложным, чем с первого взгляда.

Судьбы деникинских героев всегда трагичны, и это вполне понятно: слишком грозна была катастрофа, разрушившая великую державу, выбросившая уцелевших в боях за пределы родной земли и настигавшая даже на чужбине, — а Антон Иванович не имел склонности, подобно генералу Краснову, изобретать новые, теперь уже фантастические катаклизмы (роман «За чертополохом»), уповать на граничащие со сверхъестественным технические новшества («Подвиг») или воображать себе партизанско-повстанческие армии, из приграничных областей двигающиеся на Москву и Петербург («Белая Свитка»), Могла сказываться и обстановка — ко времени выхода в свет «Офицеров», как мы уже упоминали, получил огласку ряд большевицких провокаций, направленных против эмиграции, особенно ее наиболее непримиримой части, проповедовавшей «активизм» — вооруженную борьбу против коммунистического режима; так что не случаен посвященный одной из таких провокаций заключительный рассказ сборника… но не случайны и завершающие его слова, которые звучат из уст «униженного и оскорбленного» — и все же, во всех тяготах и лишениях беженского существования — сохранившего русскую душу офицера: «Проклятые! Оплели, испоганили… Но не будет! Не сломите! Мы устоим, вы — сгинете…» ^{161} И эта святая непримиримость к Советской власти оставалась одним из лейтмотивов эмигрантских лет генерала Деникина, о чем сегодня нередко забывают, вытесняя или даже подменяя ее другим, не менее важным и проистекающим из того же горячего патриотического чувства лейтмотивом — щепетильностью в средствах и в выборе возможных союзников.

«…Нужно знать, например, и кто союзники? Идут ли они лишь свергать советское правительство или завоевывать и грабить Россию!.. Ибо тогда нас встретила бы страна как изменников, а не как освободителей…» — размышляет вслух один из героев книги Деникина, полковник Стебель ^{162} (упомянем кстати, что «стебель» — это еще и деталь винтовочного затвора, так что фамилию можно считать «говорящей»), и о том же через пять с лишним лет, в 1934 году, рассуждает и сам автор в письме Лукомскому по поводу лекций о положении в мире, которые Антон Иванович начал читать для эмигрантской публики и которые вызывали заметный резонанс:

«То обстоятельство, которое Вы подметили, что я «особенно резко и ярко — по Вашим словам — подчеркиваю опасное отношение к России Германии и Японии» — есть результат не импульсивности, а необходимости: слишком резко и ярко проявилось пораженчество среди эмиграции, постыдное подхалимство в отношении Гитлера, который считает русских — «навозом»; то-же и в отношении японцев, которые никогда ведь серьезно не говорили о своем бескорыстии относительно русского Дальнего Востока… Необходимо побороть эту упадочную психологию, роняющую эмиграцию и в глазах подсоветских национальных элементов (какая агитация идет там на этой почве!), и в глазах иностранцев.

А «разговаривать», конечно, можно со всеми, не преступая границ, отделяющих спасение от порабощения. Другое дело, — насколько такие разговоры будут авторитетны… Конечно, в эмиграции нет вовсе авторитетного учреждения — для переговоров международного характера (я не касаюсь узкой сферы защиты беженских интересов, где наш комитет действует успешно). И пока жизнь не создаст его, никакого толку не будет. […]

…Есть толчок и толчок (Лукомский писал о «толчке извне», с которого могло бы начаться падение Советской власти. — А.К.). От одного не поздоровится большевикам, от другого — России. Очевидно, Вы, как и я, допускаете только первый. А в данный момент такой возможности не видать. В этом наше горе (выделенную курсивом фразу Деникин приписал от руки к уже завершенному и перепечатанному на машинке письму. — А.К.)» ^{163}.

Приведенные строки очень важны, поскольку они конкретизируют позицию, занятую Деникиным по вопросам «внешнеполитическим». Помимо хорошо известного «оборончества» старого генерала, речь для него, как видим, идет о необходимости всей патриотически мыслящей эмиграции объединиться на почве антибольшевизма для общего представительства на международной арене. Можно считать спорным вопрос, был бы и в этом случае услышан голос единой и сплоченной русской эмиграции или нет, но вряд ли подлежит сомнению, что разрозненные выступления не имели серьезных шансов на сочувствие влиятельных фигур «мировой политики». К сожалению, объединения не произошло, а Вторая Мировая война, во многом ставшая следствием глухоты «великих держав» к предостережениям, доносившимся со стороны русских изгнанников, нанесла новый тяжелый удар по Русскому Зарубежью.

Не миновал он и Деникина. Полные лишений годы в оккупированной нацистами Франции, несбывшиеся надежды на пробуждение русского народа и на национальный переворот после победы над Германией, трагедия сотен тысяч русских, выданных «западными союзниками» на расправу большевикам или страдающих в лагерях «Ди-Пи» (displaced persons — перемещенных лиц), усилившееся советское влияние в послевоенной Европе… все это не могло не отражаться на нем: «во Франции стало душно», — скажет генерал в декабре 1945 года, объясняя свой переезд в США тем, «что русские газеты выходят там (в Париже. — А.К.) под «прямым или косвенным советским контролем» и что, следовательно, ему, Деникину, там закрыта возможность высказывать свои взгляды в печати» ^{164}. Лишение голоса было слишком болезненным, чтобы его можно было спокойно перенести.

«Всю жизнь я работал и работаю на пользу русского дела — когда-то оружием, ныне словом и пером — совершенно открыто» ^{165}, — говорит он; и последние годы жизни Антона Ивановича были наполнены чрезвычайно интенсивным литературным трудом, поглощавшим его последние силы. Плодов этого труда ему уже не суждено было увидеть: рукопись, озаглавленная Деникиным «Моя жизнь», вышла в свет посмертно… и под заголовком, гораздо более точным — «Путь русского офицера» ^{166}.

«Воспоминания […] обрываются на полуслове, — представлял книгу в предисловии от издательства известный юрист и социолог, профессор Н. С. Тимашев. — Но то, что написано, представляет выдающийся интерес. Написаны они опытным писателем. Уже когда генерал писал свои «Очерки Русской Смуты», он был далеко не новичком на литературном поприще. С молодых лет он принимал участие в русской военной журналистике, посвящая живые и смелые очерки русскому военному быту в мирное время, а впоследствии и боевым эпизодам, в которых ему довелось участвовать». Характеризуя автора и его произведение, Тимашев утверждал, что, «как это часто бывает, повесть о детстве и юношестве удалась генералу Деникину лучше всего. В дальнейшем, с погружением личности автора в дело, которому он, по призванию и свободному выбору, посвятил свою жизнь, она (личность. — А.К.) отступает на задний план», — но и последующим страницам автор предисловия не отказывает в выдающихся достоинствах, причем не только с точки зрения насыщенности их информацией.