Старая армия

В Красную Армию Селивачев поступил достаточно поздно — в декабре 1918 года, первоначально занимая относительно «мирную» должность в «Комиссии по исследованию и использованию опыта войны 1914–1918 годов» (прибежище для «буржуазных специалистов», не желавших участвовать в Гражданской войне), но в августе 1919-го был назначен помощником Командующего Южным фронтом и получил под начало группу войск из девяти стрелковых дивизий, одной кавалерийской бригады и сил Воронежского укрепленного района общей численностью, по советским данным, свыше 54 000 штыков и шашек при 268 орудиях и 1381 пулемете ^{149} (как видим, сведения Деникина преуменьшают ее силу); даже советская историография признает, что группа Селивачева превосходила противостоящие ей войска по численности штыков и шашек — в 1,8 раза, орудий — в 3,9 раза, пулеметов — в 6,6 раза ^{150}.

Красные имели все предпосылки к тому, чтобы смять ударную группировку Добровольческой Армии, и вклинились в ее расположение (говорить о «прорыве фронта» применительно к Гражданской войне все-таки довольно трудно), но… «группа В. И. Селивачева стала уклоняться на юго-запад, что привело к нарушению взаимодействия с Особой группой В. И. Шорина и создало опасность нанесения противником ударов по открытым флангам обеих групп» ^{151} («военный обзор», опубликованный в одном из южных журналов осенью 1919 года, говорил об этих действиях Селивачева: «По всем данным, ближайшей целью этой группы [красных] был захват Харькова, причем по совершенно неизвестным причинам их наступление стало развиваться на Волчанск и Белгород» ^{152}; ср. в «Исповеди»: «Еще недавно, не более недели тому назад, операция прорыва белого фронта началась так блестяще, и острый, точно режущий клин, прочерченный на большой стратегической карте, висевшей в оперативном отделении, впивался все глубже и глубже к югу, в расположение белых. Только полсотни верст отделяло победоносные красные полки от важного южного центра, когда командарм неожиданно для своего штаба свернул армию на запад»; «армия, производя перемену направления, сама открыла белым свои сообщения и тыл, по которому ударили белые бронепоезда и кубанская конница. Роли переменились, будто по сигналу: N-ая красная армия повернула на север и в паническом бегстве искала спасения»; «синие стрелки, изображавшие направления колонн белых — прямые, острые, — словно разрывали паутину фронта, выпрямляли опустившийся было к югу клин и вонзались глубоко в расположение красных», — с выводом: «Операция окончательно и безнадежно погублена» ^{153}).

«В течение второй половины августа (Деникин употребляет старый календарный стиль, советские авторы — новый. — А.К.) под нашими ударами, оставляя пленных и орудия, Воронежская группа Селивачева уходила на северо-восток. Окончательное ее окружение не состоялось только благодаря пассивности левого крыла (3-го корпуса) Донской армии», — пишет Деникин в «Очерках Русской Смуты» ^{154}, и советские авторы, естественно, смягчая краски, также вынуждены признать: «…Группа Селивачева в середине сентября перешла к обороне на позициях, с которых 15 августа начала контрнаступление» ^{155}.

Звучащие в книгах Деникина намеки, очевидно, отражали внутреннюю уверенность Антона Ивановича, о которой современный эмигрантский историк Н. Н. Рутыч-Рутченко пишет (к сожалению, не указывая источник своих сведений): «Генерал Деникин считал, что его (Селивачева. — А.К.) отравили, подозревая в сочувствии к белым и в измене» ^{156}. Скорее всего, мы никогда уже не узнаем, каковы были основания для таких умозаключений: они непосредственно связаны с проблемой инфильтрации советских штабов белогвардейскими разведчиками, а положительные свидетельства на этот счет по понятным причинам должны были не только засекречиваться (причем обеими сторонами), но и попросту не подлежать длительному хранению. С другой стороны, дополнительный свет на «дело Селивачева», как отмечает Рутыч, проливают письма Ленина, обеспокоенного срывом «августовского контрнаступления».

«Связи с Селивачевым не установили, надзора за ним не установили, — выговаривал Председатель Совнаркома члену РВСР С. И. Гусеву, — вопреки давнему и прямому требованию Цека (ЦК РКП(б). -А.К.).

В итоге и с Мамонтовым застой, и у Селивачева застой (вместо обещанных ребячьими рисуночками «побед» со дня на день — помните, эти рисуночки Вы мне показывали? и я сказал: о противнике забыли!!).

Если Селивачев сбежит или его начдивы (начальники дивизий. — А.К.) изменят, виноват будет РВСР, ибо он спал и успокаивал, а дела не делал. Надо лучших, энергичнейших комиссаров послать на юг, а не сонных тетерь» ^{157}.

В тот же день и на ту же тему Ленин пишет Председателю РВСР Троцкому и членам РВС Южного фронта Л. П. Серебрякову и М. М. Лашевичу:

«Политбюро Цека считает абсолютно недопустимым, что Селивачев остается до сих пор без особого надзора вопреки решению Цека. Настаиваем на установлении связи хотя бы аэропланом и на посылке к нему Серебрякова во что бы то ни стало и немедленно, комиссаром при Селивачеве. Поведение начдивов в районе вторичного прорыва крайне подозрительно. Примите героические меры предотвращения.

Политбюро поручает т[оварищу] Сталину переговорить с Главкомом и поставить ему на вид недостаточность его мер по установлению связи с Селивачевым и по предотвращению подозрительной небрежности, если не измены, в районе вторичного прорыва…» ^{158}

«…На объединенном заседании Политбюро и Оргбюро ЦК РКП (б) было решено командировку Л. П. Серебрякова к В. И. Селивачеву отменить», — указывают, правда, советские комментаторы ^{159}, как будто снимая напряженность, которой проникнуты письма Ленина, но умалчивая при этом о примечательном обстоятельстве: письма были написаны 3/16 сентября 1919 года, решение об «отмене командировки» принято 5/18-го, а 4/17 сентября Селивачев… скончался, по официальной версии «от тифа» ^{160}, и командировка утратила свою актуальность. Не менее примечательно, что из процитированного можно сделать заключение: Ленин не был осведомлен о болезни командующего группой, а ведь болезнь в какой-то мере могла стать и оправданием фронтовых неудач, и уточнением личной роли в них Селивачева (руководить войсками в тифу должно быть несколько затруднительно), и — что могло в первую очередь затрагивать ленинских адресатов — была бы помощью «нерадивым» реввоенсоветчикам, обвиненным в плохом надзоре за подозрительным «военспецом» («установление связи» с тифознобольным вряд ли облегчило бы положение на фронте).

С другой стороны, смерть генерала оказалась как нельзя более кстати для Троцкого и его сотрудников, помимо названных в «Исповеди» причин, в силу еще одного обстоятельства, которое Деникин, даже зная по газетам о развернувшейся в 1920-е годы «фракционной борьбе», «оппозициях» и проч. внутри большевицкого лагеря, скорее всего, недооценивал: в условиях непрекращающейся грызни реввоенсоветчики могли опасаться, что раскрытие подрывной деятельности столь высокопоставленного военачальника будет угрожать их собственному положению, — особенно когда в непосредственной близости к ожидаемой ревизии появилась фигура Сталина — постоянного недруга Председателя РВСР.