В дни революции

   Я передаю приказание командира полка идти на смену другой роты, и что же? Так быстро исполняется это приказание, как нужно? Ничуть не бывало...

   -- Долой! He надо его! Довольно! -- вдруг раздались голоса со всех сторон, и громкие крики недовольства и нетерпения заставили остановиться молодого офицера.

   Он стоял в недоумении. А толпа гудела...

   Я взошёл на трибуну.

   Появление военного комиссара обычно останавливало шум и привлекало внимание. Ведь это представитель революционной власти и новый для них человек.

   Все успокоились. Наступила тишина.

   -- Товарищи, -- начал я, -- ведь у нас теперь свобода. Так разве можно в свободной стране на собрании, где обсуждаются общие вопросы, затыкать кому-либо рот. Ведь таким поведением вы выражаете неуважение к тому завоеванию, к которому стремились так долго и упорно лучшие люди страны, и за которые они сложили свои буйные головы. Хотя бы из уважения к теням погибших за народное дело, памяти которых вы сегодня отдали должное (Мы говорили о них и помянули их), вы не прерывайте товарища-офицера и дайте ему сказать всё, что он думает.

   -- Верно, дайте ему говорит, -- раздались голоса.

   И офицер продолжал свою речь.

   Горячо и сильно говорил он о тех непорядках и том своеобразном понимании свободы, которое иногда проявлялось среди солдат. He жалел он красок для изображения этих непорядков. А редкие выстрелы орудий, не прекращавшиеся всё время, как бы подчёркивали правильность его мыслей.

   И после горячей, обличительной речи он закончил её призывом солдат к общей дружной работе с офицерами в имя общего блага для спасения общей родины.

   И ни одного звука протеста, ни одного укора.

   Громкий гул аплодисментов покрыл его речь, и он сошёл триумфатором.

   Такова сила горячего убеждения и глубокой веры в справедливость высказываемых мыслей.

   Где теперь этот милый прапорщик, решившийся так смело и публично обличать солдат в такое острое время?

   А время было, действительно, очень острое.

   Ещё несколько дней тому назад я был в полку, в котором солдаты убили прекрасного офицера за одно неосторожно сказанное слово, убили предательски сзади и надругались над его трупом.

   Мне резко пришлось отозваться об этих не найденных убийцах, вероятно, в их присутствии.

   Я сказал им.

   -- Вы убили офицера, гнусно и подло убили. Мы не будем искать теперь убийц, и они уйдут от суда. Но я уверен, что пройдёт немного времени, и убийцы сами явятся к властям и скажут: "Это мы убили поручика. Судите нас. Нам тяжело, мы не можем жить так дальше".

   И чуткая народная душа поняла здесь правду жизни, и ни звука протеста не раздалось по поводу этих слов.

   Как много пришлось пережить за эти несколько дней, что я провёл на фронте, среди солдат и офицеров, проведших годы в окопах.

   И несмотря на много споров, волнений и тревог по поводу разногласий и разномыслия, мне всё-таки хорошо вспоминаются эти дни.

   Пусть были иногда разномыслия, пусть не всегда сходились во мнениях, и обширное было поле для споров и кривотолков. Но всё же в общем масса была настроена хорошо и готова была идти на жертвы, раз это нужно было, и вера была в правдивость слов говорившего. И надо было быть только искренним и открыто идти навстречу им, чтобы заслужить эту веру и повести их за собой.

   Ещё не было расслоения. Ещё не было тлетворного влияния большевизма, проявившегося впоследствии во всей своей силе. Это было ещё время искреннего упоения революцией и её завоеваниями, и во имя веры в неё можно было многого добиться от радужно настроенной массы.

   И любопытно то, что в вопросе о личных лишениях таковые часто отходили на второй план; и я не могу забыть, как в артиллерийских и пулемётных частях мне не раз солдаты говорили:

   -- Хлеба у нас мало -- перетерпим. А вот у лошадей фуража нет. Вот это беда.

   Тут именно сказалось всё величие русской души, способной на самопожертвование.

   Нужно только суметь взять эту душу. А она покажет чудеса самопожертвования.

   Но довольно.

Командующий войсками округа.

   Возвратившись после объезда фронта, я по срочному делу немедленно должен был выехать в ставку генерала Брусилова.

   Мы кончили с ним беседу и решили тут вопрос, по которому специально я выезжал, как вдруг он неожиданно обращается ко мне со следующим предложением.

   -- Константин Михайлович. Я хочу сделать представление о назначении вас Командующим Войсками Киевского Военного Округа. Согласились бы вы принять этот пост?

   Это предложение было для меня полной неожиданностью.

   Я задумался.

   -- Мне кажется, -- ответил я после некоторого раздумья, -- что я буду вам более полезен в качестве военного комиссара, чем в качестве командующего войсками. Ведь я буду связан местом и не смогу приехать на фронт. К тому же, ко мне, штатскому, у солдат будет больше доверия, чем к военному во форме и с определённой властью. Кстати, почему вы находите нужным сменить генерала Ходоровича?

   -- Видите ли, генерал Ходорович очень нерешительный человек и ничего не хочет взять на себя: за всяким пустяком обращается ко мне с запросом. А теперь не время запросов, а время дела, и нужно иметь мужество принимать на себя ответственные решения, -- объяснил мне генерал Брусилов.

   Я опять призадумался.

   Вопрос ставился вполне определённо и в категорической форме, и нужно было дать на него определённый ответ.

   Но я всё-таки решил оставить себе некоторое время на размышление. Мне нужно было ещё и ещё подумать прежде, чем решиться дать согласие на это предложение.

   Я понимал, что время такое, когда нельзя отказываться от ответственных постов, что гражданин в дни революции должен жертвовать собой во имя общего блага, для общего дела. И как бы ни казалось трудным положение Командного состава в данное время, нельзя было уклоняться от поста.

   Но я вполне искренно полагал, что в качестве Военного Комиссара я мог бы принести больше пользы делу революции, чем в качестве Командующего Войсками, связанного в своих решениях старыми формами, да и теряющего часть морального влияния благодаря тому, что состоит на службе и является начальником.

   Приезжаю в Киев. Это было 21 апреля (4 мая).

   В тот же вечер ко мне заходит председатель Совета солдатских депутатов и делает следующее заявление:

   -- Товарищ Оберучев. Мы нашли необходимым просить Военного Министра о назначении вас Командующим Войсками Округа. Совет рабочих депутатов присоединяется к нам. Мы уже послали делегацию в Петроград, и завтра она будет у Военного Министра.

   Я остолбенел.

   -- Слушайте, товарищ, -- сказал я ему, -- не сделали ли вы ошибки? Ведь генерал Ходорович, как вы знаете, утверждал все ваши постановления и публиковал их. Я же оставлял за собой право иметь собственное мнение и не всё утверждать. А вы знаете, что не со всем, что у вас делается и решается, я согласен. Учли ли вы это?

   -- Да, учли, и всё-таки настаиваем на вашем назначении.

   Мне были закрыты пути отступления, и я был вынужден послать генералу Брусилову телеграмму:

   -- Если находите необходимым, согласен.

   -- Нахожу необходимым; сделал телеграфное представление, -- ответил мне генерал Брусилов, и, таким образом, Рубикон был перейдён.

   Я не нашёл возможным скрыть от генерала Ходоровича о сделанном мне генералом Брусиловым предложении и о данном мною согласии.

   Тут же Ходорович сказал мне:

   -- Я слышал, что здешний Советь военных депутатов просил о моём смещении и о назначении вас.

   Я промолчал. Мне не хотелось подтверждать этого.

   Генерал Ходорович с укоризной сказал:

   -- Я ничего не имею против этого, что они просят меня убрать. Но зачем же они мне не сказали об этом? Я сам бы подал в отставку.

   И я вполне понял его. Общественная организация, которая к тому же опирается на широкие массы, должна иметь мужество высказывать своё мнение прямо в глаза, и молчание её я ставлю в упрёк Совету.