Марина Цветаева. Неправильная любовь

— Не смейтесь хоть вы, пожалуйста! Я так и знал, что осрамлюсь. Так просто — сказать: «Ах, коль сейчас не подкрепят мне сил, я удалюсь в палатку, как Ахилл!»

— И ничего смешного. — Заверила Марина, блестя глазами. — Какахилл — ну, кто знает, может, это так его прозвали. Вообще, смеяться над ошибкой неприлично!

— Теперь все будут дразнить Какахиллом. Уже второй раз оговорился.

— Даже у великих актеров бывают нелепые накладки — вы же сами знаете актерские байки. — Марина обняла плечи в картонных доспехах и прошептала в пахнущие одеколоном волосы: — А я вот именно Какахилла и люблю!

Сергей продолжал заниматься в студии и одновременно готовился окончить гимназию, экстерном. Марина стала популярна в коллективах молодых театралов. Ее стихи имели успех, ее приглашали читать.

Марина научилась смотреть не щурясь. При большой близорукости это требует усилий воли. Никто бы не сказал, что у нее недостаток зрения. Но взгляд странный — такой нельзя пропустить. Первый — близкий, острый, в упор, словно щелчок объектива. Дальше в течение целого вечера, если речь шла о небольшой компании, она могла больше ни на кого не смотреть, сосредоточив взгляд на кончике своей сигареты, вставленной в вишневый мундштук. В спорах она была резка и иронична, панибратства и женских сюсюканий даже с хорошими знакомыми не допускала. Всегда держала дистанцию — и ее взгляд, и мутный флер папиросного дыма отстраняли Марину от окружающего. И все равно — тесная ли это компания или целый зрительский зал. Только в зале — все сливались в одно лицо, которое она себе представляла тем единственным, которому читала. Кого-то манеры Марины интриговали, кого-то раздражали. В основном же мнения сводились к тому, что эта юная поэтесса — особа зазнавшаяся, самовлюбленная, хоть и жутко талантливая. Вряд ли ее можно назвать человеком открытым, располагающим к общению. Говорила мало, но если уж бросала реплику, то думай хорошенько: то ли пошутить хотела, то ли обидела, то ли что-то умное изрекла. Непростая штучка.

Марина начала интересоваться одеждой, украшениями, но и в этом искала свой особый стиль. Всех удивляли не только ее платья вопреки моде, но и многочисленные — как у цыганки — серебряные браслеты и кольца. Их она особенно любила и не однажды воспела. Часть тонких серебряных браслетов Марина унаследовала из шкатулки матери. Сама предпочитала — грубое черненое серебро, рябиновые кораллы, янтари, не забыта была и памятная сердоликовая бусина на шнурке. Разве можно представить Цветаеву, украшающую себя пошлейшими золотыми украшениями с драгоценными камнями? Немыслимо! Этого у нее никогда не будет. Ни единого золотого колечка, даже в годы благополучия. Покупала в основном на «блошинках», чтобы вещица была с историей, с отсветами прежних жизней. И непременно — совершенно единственная! Вот низка аметистов — неровных, едва граненых и мутноватых, но сколько в них настоящей жизни, какая биография просматривается, если приглядеться… Богемский хрусталь — кругленькие, одна к одной мелко граненые бусины, сверкают искрами альпийского источника и даже слегка позванивают. А янтарь — это уже сама стихия, сама пра-история. Теплый, в каждом кусочке разный, живой. Серебряные, потемневшие браслеты — изделия неведомых горских мастеров — словно специально созданы для нее — про нее думал чернобородый чудодей, склоняясь над огнем. Ее руку ощущал в грубой ладони, сгибая металл по тонкому запястью. Вот они и звенят, и радуются, радуют глаз, кожу. Перстни подстать — грубые, тяжелые — прямо из недр земли. Марина преображалась, и вместе с нею менялись ее стихи, вбирая такой непривычный для нее опыт незамутненного счастья. Она училась любить жизнь молодым сильным телом — радоваться солнцу, ветру, потрескивающим в камине дровам, колоколу в селе, кавалькадам в чаще, лепету дочери, восхищенному взгляду мужа… В стихах появляются осколки автопортрета, полупридуманное — полу-Маринино: «зелень глаз моих и нежный голос, и золото волос». Или: «Даны мне были и голос любый, И восхитительный выгиб лба…» Она придумывала себе образы, примеривала другие эпохи, характеры, как женщины примеряют шляпки.

В нее влюблялся сладкоголосый принц, из-за нее дрался на шпагах благородный рыцарь… И все это был — Сергей. Вон такой — гибкий, длинноногий, синеглазый, бесстрашный…

Он нашел ее в аллее акаций, изгибающейся от Феодосийской дачи по краю высокого берега. Деревья согнулись под тяжестью белых цветов, в воздухе стоял сплошной пчелиный гул, кружила метель лепестков. Марина с книгой на коленях сидела на скамейке, закинув голову и закрыв глаза — мечтала. Полюбовавшись женой, Сергей тихо подошел, нагнулся, прошептал, касаясь губами шеи:

Она повернула голову:

— Я знала, что ты рядом. Я тебя, как собака, чую.

— А разве акацию не чуешь? Нюхай — чистый рай! — Поднявшись на цыпочки, Сергей отломал ветку цветущей акации. Сел рядом. Они летели в снежной метели, срываемых ветром лепестках. Внизу бушевал прибой, вскипая пеной.

— Рай, а вдруг — не для меня? — Она встрепенулась. — Мне страшно… Я не умею молиться, я не хожу в церковь.

— Но ты же так любишь Благовещенье и всегда бываешь на службе.

— Люблю, когда открывают окна, клетки и выпускают птиц! Это для меня самый радостный праздник. А на службу не хожу — в дверях разве что постою.

— Значит, ты стихийная христианка, — Сергей тоже запрокинул голову, спрятав лицо под сорванной гроздью акации.

— Я курю, волосы стригу, ношу высокие каблуки, не могу различить свеклу и морковь — у меня столько недостатков, что их не сосчитать. Разве я имею право быть неприлично счастливой? Не имею! А я — летаю! — Марина вскочила на скамейку и распахнула руки. — Сейчас во всем моем существе какое-то ликование, я сделалась доброй, всем говорю приятное, хочется не ходить, а бегать, не бегать, а летать… Сегодня так радостно, такое солнце, такой прохладный ветер. Я бежала по широкой дороге сада, мимо тоненьких акаций, ветер трепал мои короткие волосы, я чувствовала себя такой легкой, такой свободной…

— Так будет всегда. Я ничего не позволю изменить в нашей жизни. — Сергей подхватил ее под колени и закружил по аллее.

— Отпусти. Мы рухнем прямо с обрыва. Пойми, мне страшно, словно я проживаю чужую жизнь! Жизнь, на которую не имею права. И… все время жду подвоха.

Новогоднее приключение вышло впечатляющим, даже грозным. Новый, 1914 год решили встретить у Макса, в совершенно безлюдном зимнем буранном Коктебеле. Выехали в метель, Сережа, Марина, Ася. Сумасшедшая метель, ни зги не видно. Бесконечная дорога, страх: заблудились! Вдруг сквозь сплошное снежное молоко. Вдруг огонь. Макс! Распахнутая баранья доха бела от снега, в лохматой голове сугроб — белый медведь!

— Сережа! Ася! Марина! Это — невозможно. Это невероятно. Ждал, но, честно говоря, не надеялся. Вот насмешили — в такой буран! — Он затрясся от радостного смеха, роняя лавины снега.

— Макс, а разве ты забыл: «Я давно уж не приемлю чуда, но как сладко видеть: чудо есть!» — отчеканила Марина, повиснув у него на шее — этой надежной, такой нужной шее.

Макс в доме один, дом нетопленый, ледяной, нежилой. Внизу мастерская, из которой ведет внутренняя лестница наверх в библиотеку, расположенную галереей… Красное жерло и вой чугунной печки… Отшельники греются, глядят в огненную пасть печи, загадывают по Максиной многочитанной Библии на Новый 1914 год. За трехгранными окнами рвется и завывает норд-ост. Море бушует и воет. Печка завывает утробным голосом. Все ощущают себя на острове. Башня — маяк… Наполняют и сдвигают стаканы и одну чашку и пьют за новый 1914 год — конечно же — счастливый! Читают стихи, стихов как всегда множество, особенно у Марины и Макса. Вот это романтика! Одни на краю света. В буране стихов, любви…