Марина Цветаева. Неправильная любовь

— Что ты сейчас сказал? СЧАСТЬЕ! Боже, я же считала, что быть счастливой — вульгарно и пошло. И слово такое неприличное — счастье! — закинув голову, она, смотря в бездонную высь неба, в крыжовинных глазах отражался лет мраморных облаков среди синих проталин. Сергей неотрывно смотрел на жену, на ее высокий кружевной белый воротничок, в ободке которого покоился стебель великолепной шеи. А рассыпавшиеся, золотящиеся волосы, а глаза — умереть же можно… Нет, похоже, он никогда не насытится невероятным чудом быть рядом и видеть ЕЕ!

К музею прибывали экипажи с нарядными господами — титулованными, почтенного возраста, в сединах и орденах. На Марину, так звонко выкрикнувшую «счастье!», что с веток лип сорвались воробьи, обернулась дама в высоких седых буклях и посмотрела в лорнет. Ни с чем не сравнимое сокровище — юность — вот, что увидела она у стен белокаменного музея в образе расшалившейся молодежи. И загрустила, возненавидев вдруг свою новую диадему, драгоценные перстни, жабо из брюссельских кружев — все старания казаться значительной.

— Тебя лорнировала почтенная дама и сочла, что ты ведешь себя неприлично, — заметила Ася, — тоже в белом и закрытом.

— А я ее не вижу! — широко открыла близорукие глаза Марина. — Все сливается — только белое и золотое. Старое, дряхлое, ветхое, антикварное. Пыль веков.

— Перестань ехидничать, а то заставлю носить пенсне.

— Верно, Сереженька! Ведь я всю эту ветошь непременно вспомню, когда сама трухлявой стану. А сегодня ехидничать просто не имею права. Май! Праздник завершения огромного труда. Видеть предписывается только радостное. А чего все ждут?

— Прибытия духовенства и государя. Не дурачься, Марина! — Сергей сжал ее локоть. — Представляешь, как волнуется Иван Владимирович?

— Спрятался куда-то, бедняга. Просто не выносит помпезности и всяческого пафоса.

Когда свита во главе с Государем Императором ступила на красный ковер, покрывающий лестницу, Марине показалось, что Государь посмотрел на нее, и она заглянула в его глаза — «прозрачные, чистые, льдистые, совершенно детские». Это была ее единственная встреча с царской семьей, единственное живое впечатление в безумном водовороте грядущих событий, смывших с лица земли этих людей и все их бренное великолепие. Впрочем — музей выжил.

Опекун музея профессор Цветаев скрывался от суеты. Когда по случаю присвоения статуса директора музея был сшит парадный мундир, расшитый золотыми листьями по зеленому сукну, он одеяния испугался и предупредил, что непременно оробеет, будучи в нем представлен обществу. И ни к чему все эти пышности, лучше бы деньги на музей пустить. Но тут — не отвертишься. Виновника торжества нашли.

«…И странно без малейшего спору… мой отец как в глубоком сне вышел и встал. Чуть склонив набок свою небольшую седую круглую голову — как всегда, когда читал или слушал. В эту минуту — читал он прошлое и слушал будущее, явно не видя всех на него глядевших, стоял он у главного входа один среди белых колонн под самым фронтоном музея в зените своей жизни на вершине своего дела. Это было видение абсолютного покоя».

Цветаев умер через год после открытия музея. Однако он успел еще порадоваться внукам: в августе 1912 года Ася родила сына Андрея, а 5 сентября у Марины по — явилась на свет дочь Ариадна. Обеим повезло, ибо Ася так же твердо ждала сына, как Марина дочь.

К Рождеству была устроена торжественная елка. Дочери потребовали, чтобы Иван Владимирович осчастливил их появлением в парадном мундире. Он долго отнекивался, но все же вышел в полном облачении — прямой, жесткий, зелено-золотой, не знающий куда девать руки от смущения.

— А вот и подарочек сам на ручки просится! — Марина вынесла и подала отцу розовый стеганый конверт, в котором, из вороха кружев, смотрели глазенки трехмесячной Али. — Держи! Это же мой конверт, ты должен помнить. Его еще дедушка Мейн подарил. И ворох всяких кружевных распашонок. Ты еще сказал: «А в этом прямо под венец!»

— Глупая шутка, конечно, помню. Но глазок таких небесных, сколько живу, не видывал!

«Душ раскаленных — водопой»

В час рождения Али в половине шестого утра, восемнадцатого сентября 1912 года, над Замоскворечьем витал колокольный перезвон к заутрене, словно предвещая золотоволосому новорожденному младенцу значительность и звонкость судьбы.

Марина выбрала для дочери греческое имя Ариадна. Это одна из ее любимых мифологических героинь, которой впоследствии она посвятит стихи и трагедию. Выбор необычный, многим казавшийся странным.

— Мариночка! Ведь куда лучше Мария, и величественно, и в честь твоей матушки, — робко сопротивлялся Сергей, не жаловавший иностранные имена. — Да и все друзья находят, что это салонно, претенциозно.

— Глупости. Все нестандартное претенциозно, — отрезала Марина, поставив точку в споре.

Крестины состоялись 20 декабря. Марина записала: «Пра по случаю крестин оделась по-женски, т. е. заменила шаровары — юбкой. Но шитый золотом белый кафтан остался, осталась и великолепная, напоминающая Гете, орлиная голова. Мой отец, в генеральском мундире, был явно смущен. Пра — как всегда — сияла решимостью, я — как всегда — безумно боялась предстоящего торжества и благословляла небо за то, что матери на крестинах не присутствуют. Священник говорил потом Вере — сестре Сергея: «Мать по лестницам бегает, волоса короткие, — как мальчик, а крестная мать и вовсе мужчина».

Ариадна — ко многому обязывает — именно поэтому — АРИАДНА! — Марина придирчиво рассматривала дочь. Но находила в себе лишь восхищение и гордость. Пусть соответствует имени — за спиной вереница дедушек и бабушек, одаривших самой отменной наследственностью. И ведь сразу видно — особая кровь. Девочка — как картинка — в пол-лица голубые глазищи, только кудри не черные, как загадывала, а светлые (впоследствии рано поседевшие). Необычайно сообразительное выражение мордашки и сразу видно — ума палата. А как же еще могло быть?

Весну прожили у Волошиных, а на лето сняли дом в Феодосии — и ребенку, и отцу нужен крымский воздух. Прелестная дача с белой верандой, выходящей к морю. Кусты олеандров в бледно-розовом и белом цвету, сочные толстомясые агавы в вазонах. В саду все время море цветов и что-то вкусненькое зреет на кустах. Нянька Зинаида с хозяйкой дома варили малиновое варенье в саду, Марина с Алей на помочах бродила рядом, боясь подпускать к тазу шустрого ребенка. Бродила, не думая ни о чем, впитывала простые, щедрые радости, подаренные летом, морем, близостью мужа, этой чудесной девочки, ароматом малины, свежестью ветерка, пахнущего морем. Она даже мало писала и была очень похожа на обычную счастливую женщину — гордилась мужем, готовящимся к выпускным экзаменам в гимназии Феодосии, вела подробные записи всех мелочей, касающихся дочери. Первые слова, первые шажки, зубки, улыбки — все совершенно необыкновенное, подробно с числами и днями.

—писала Марина дочери. Это только одно из первых в серии стихов, посвященных Але. Но почему ей мерещится это «лихое будущее», откуда веет холодком?

Поэт — неизбежно ясновидящий. Его интуитивные прорывы в параллельные миры часто пугают точными прогнозами. А может, потребность видеть трагические стороны жизни наделяет поэта особой зоркостью? Не хотела она сейчас ничего видеть, кроме банальной, слепящей глаза радости.

…Кругом — сплошное блаженство! Аля — удивительное существо. Сергей — подарок судьбы.

Семья, любимые книги, друзья — чуть не пол-Феодосии. Только мало пишется.

Почему? Она и сама понять не может. Источник не иссяк, напротив, где-то в глубине бродят новые силы, ищут выхода. Что-то там зреет, набухает, иногда даже выть вдруг хочется: прибежать, допустим, ночью к морю и выть! Или прыгнуть в волну с камня, чтобы было больно-больно, а потом плыть, пока духу хватит и не замелькают в глазах прощальные звездочки…