Воздыхание окованных. Русская сага

На коллаже Екатерины Кожуховой — слева-направо: Иван Домбровский, старая Москва, Екатерина Микулина — все — 1911 год — время знакомства бабушки и деда.

_{Все публикуется впервые и хранится в архиве автора книги.}

…Москва Катю опьянила: к дяде Коле постоянно приходили его ученики-студенты, собиралось много молодежи, заглядывали в гости двоюродные и троюродные братья и сестры и, как это раньше водилось, устраивались чаепития за столом любимого и добрейшего профессора, и, конечно, танцы. Правда, инструмента в квартире Николая Егоровича не было, а танцевать-то очень хотелось… Опять же и тут пылкая Катя нашла выход из положения:

— Слушайте все! Наверху у Альштатов есть пианино, неужели они не позволят?.. Неужели мы его не сможем снести к нам… на лямках из простыней?!

И был шум и смех и всеобщее веселье, и Николай Егорович притаптывал ногой в такт, добродушно приговаривая:

— Ох уж эта Катя, затейница, какую штуку выдумала! Да только как такую тягу наверх втащите?

Кате в Москве тогда жилось весело. Она впервые в жизни почувствовала себя свободной, независимой. А независимости она жаждала. Это было в ней врожденное, природное, самобытное. Но это была не та независимость, чтобы никто не мешал пуститься во все тяжкие. Тут было другое — характер. Катя любила одиночество и стремилась к нему, умела быть одна, подолгу заниматься своим любимым делом, погружаться в его глубины, а пустые разговоры и лишнее, кроме необходимого, общение, житейскую болтовню — все это она только терпела. Мечтая о будущем, она не видела себя в открытом служении людям, но видела себя только в тиши своего кабинета или мастерской.

Типичный интроверт, человек, погруженный в себя, сказал бы о ней Карл Г. Юнг. Здесь лежал и корень ее скрытности. Катя не любила «быть наружу», не любила, когда на нее слишком обращали внимание. Потому и в своих мыслях о будущем, она представляла себе и наиболее покойные для ее характера формы деятельности (занятия любимой работой). Без дела она жизни не мыслила. Это и было в ее пониании поисками своего пути. Но, опережая события, скажу, что Господь иначе управил ее жизненные стопы. Рожденной замкнутым и очень скрытным человеком, мечтавшим об «обители дальной трудов и чистых нег», о свободной уединенной жизни, о творческом покое и воле, Кате вопреки всему предстояло отдать себя всецело служению людям. «Интроверту» предстояло преобразиться в опору для других — многих и многих людей. Опору очень надежную, безотказную, безропотную, вдруг явившую драгоценный, хотя и мученический Евангельский талант «носить на себе тяготы» и многообразные немощи очень разных людей.

Всего только через несколько лет судьба Кати так круто повернулась, что она уже никогда не могла принадлежать себе или только себе. Даровал ей Господь — много позднее — и исполнение ее заветного желания обрести свое любимое дело. Им стала реставрация древнерусской живописи. Но до тех времен надо было еще прожить и пережить целых 13 лет — две революции, Первую Мировую и Гражданскую войны.

…В бабушкином сердце была скрыта какая-то пружина, которая могла очень долго, может, и всю жизнь, пребывать в состоянии предельной сжатости. Но и в старости, в тяжелой болезни, в оставленности, в несправедливом не увенчании ее подвижнических трудов, в многолетнем расставании со всем, что любила, бабушка никогда не плакала. Разучилась. Зато научилась преодолевать уныние: «терпение и труд все перетрут» — это была ее любимая пословица. Кстати, любил это присловье и преподобный Амвросий Оптинский, вот только он добавлял третье словцо в поговорку: «терпение, смирение и труд…». Я-то выросла, слыша только два главных слова. А Господь поправил, показав, что без смиренья — даже терпение и труд — не спасают. Духовник же вообще говорил, что терпение без смирения — это катастрофа. Боюсь, что ощущение близости катастроф было бабушке знакомо. Только в силу своей скрытности она никому не подавала виду.

…Сколь о многом теперь, когда и мой возраст уже совсем не мал, когда я, как никогда раньше, отчетливо вижу и понимаю все ранее сокрытые от меня обстоятельства ее жизни и все ее испытания, хотелось бы мне вопросить бабушку о многом. И, прежде всего, о Вере. Но, увы, ее так давно нет, а в послевоенные времена моего детства и юности на эти темы она старалась со мной не говорить. И как ее не понять… Боялась за семью, за меня… К тому же она дала мне возможность пройти с в о й путь и сделать с в о й выбор. Может быть, и это было Богом попущено мне. Пройти свой путь и обрести веру пусть и очень дорогой ценой и с великими потерями. Наверное, из того и как было утрачено в духовной жизни в начале XX века предками, иначе и выходить было нельзя. Надо было понести не только свои ошибки. Сила действия равна силе противодействия.

Но я не в обиде: пусть все будет, как было. Потерями и страданиями, сокрушением от собственных падений и неправд, ошибок и заблуждений подвергались исправлению какие-то глубокие сферы жизни, и не только во мне. Можем ли мы судить Судьбы Божии? Только бы верить, и стремиться слушаться Его…

* * *

Жизнь в Москве была исполнена радостью сопряжения с жизнью дяди Коли — Николая Егоровича. Она очень его любила. Отдыхала и расцветала сердцем при нем. Он брал ее с собой, куда только возможно. Запомнились встречи инженеров-воздухоплавателей в Политехническом, где за столиками с закуской спорила, чуть ли не с пеной у рта, инженерная интеллигенция о будущем политическом устройстве России. Никто, как вспоминала бабушка, не сомневался, что власть должна прийти в руки именно этой высшей интеллигенции и финансистов, конечно, удовлетворяя при этом и справедливым требованиям народа. Хотя, что будет дальше делать с властью данная интеллигенция — мало кто понимал. В то время Катя очень ясно убедилась в том, как безобразно и опасно политическое легкомыслие, ровно столько же безумно и безнадежно, как попытки психиатора разобраться с тайной души человека, бездонных глубин которой сам человек да хоть семи пядей во лбу — постичь не в состоянии.

Бывала бабушка вместе с Николаем Егоровичем и у старинной его приятельницы Гликерии Николаевны Федотовой, знаменитой артистки Малого театра, которая жила неподалеку от Мыльникова переулка — на Чистых прудах. Вместе с Федотовой в качестве ее друга и компаньонки почти всю жизнь прожила Катина тетенька — Александра Заблоцкая, двоюродная сестра Николая Егоровича и его всежизненная любовь. Сашенька тоже всю жизнь любила одного Николая Егоровича, и поскольку во времена их молодости — конец 60-х — начало 70-х годов — в такой патриархальной семье, как семья Жуковских, о браке между двоюродными братом и сестрой и помышлять было нельзя, то брак их и не состоялся. Мамаша — Анна Николаевна Жуковская, даже обсуждать этот вопрос сыну строго запретила. А Николай Егорович был послушен матери во всю ее долгую девяностопятилетнюю жизнь. Он и здесь с миром и добродушием принял судьбу: на мать никогда не роптал (этого и представить себе было невозможно!), а только нет-нет, да и промолвит: «Ах, хороша была девушка Сашенька… Если бы женился, да только б на ней».

И Сашенька замуж не вышла, храня сердечную преданность своей первой любви, прожив и посвятив почти всю свою жизнь Гликерии Николаевне Федотовой. К тому же она имела прекрасный слог, великолепно владела несколькими языками и немало перевела на русский язык прозы и драматургии. Она даже и зарабатывала этим занятием вполне прилично.

Прошли годы, но почти каждый вечер, будучи в Москве, Николай Егорович навещал их, благо идти было недалеко — всего пять — семь минут от Мыльникова переулка — до Чистых прудов… Сидели у самовара, вспоминали старинные театральные премьеры… Николай Егорович очень любил театр, и в особенности Малый, и нередко не замечая того, размышляя о своих математических делах, начинал декламировать вслух что-то из старинного репертуара…