Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

А когда вышел отец, Юлиан сразу же позвонил мне. Я тут же пришел и оказался одним из первых, кто увидел Семена...

Узнать его было почти невозможно. Из сильного молодого мужчины он превратился в старика с отбитыми на допросах почками и печенью, весом сорок восемь килограммов. Это был не человек, а мощи.

Спустя несколько лет Юлиан меня здорово выручил. Мы с женой Лаурой были тбилисцами и в Москве снимали угол. С жильем тогда было очень плохо, комнатка была маленькая и по закону в ней мог прописаться только один человек.

Тогда мы с Лаурой решили схитрить: сначала с моим паспортом и паспортом нашей хозяйки в милицию пошел я. И меня прописали. Потом отправилась Лаура в надежде, что там ничего не заметят.

Но хитрость нашу сразу же раскрыли и забрали у Лауры паспорт. Я позвонил Юлиану. Он тут же приехал, и уже через двадцать минут вышел из отделения с победным видом. В руке у него были паспорта хозяйки и Лауры — с пропиской.

Он умел добиваться. А еще Юлиан был прекрасным актером.

Помню, в начале шестидесятых мы отдыхали в Эшерах. Юлиан был с женой Катей, я — один.

Собралось еще несколько общих друзей. Юлиан как раз закончил книгу и пригласил всех в ресторан обмывать. Там за соседним столиком сидели какие-то задиралы. Они нам нагрубили, мы им ответили. Началась драка. Должен сказать, что Катя дралась и переворачивала столы не хуже нас.

Приехала милиция и всех, за исключением Кати, забрала в отделение.

Сидя в каталажке, Юлиан моментально вошел в роль узника и зычно закричал образовавшейся у входа в ресторан толпе:

— Эй там, на воле! Смотрите, арестовали корреспондентов Евгения Примакова и Юлиана Семенова!

Из отделения нас, разумеется, через несколько минут выпустили.

Или вот еще к актерству Юлиана. В середине восьмидесятых мы вместе отдыхали в Кабардино-Балкарии. Местным начальством было устроено застолье.

И я тогда к контрразведке никакого отношения не имел. Руководил Институтом стран Азии и Африки. Юлиан выпил и потом с очень серьезным видом обратился к кавказцам:

— А вы знаете, с кем вы сидите?! — Я полковник контрразвед ки, а Евгений Максимович уже генерал!

Наши горцы притихли и до конца отпуска смотрели на меня с огромным почтением и даже чуть-чуть побаивались.

ВОСПОМИНАНИЯ УЧЕНОГО ВАЛЕНТИНА АЛЕКСАНДРОВА

Сказать, что на нашу долю досталось нелегкое время, было бы большой банальностью.

Во-первых, легких времен не бывает, а во-вторых, как соизмерить весовые показатели кусочков металла, одни из которых, угодив в грудь, могли оборвать жизнь, а другие, оказавшись на груди, как бы приобщали к бессмертию.

Трагедии общества прокатывались через наши судьбы. Давящий рок был общим, но реакция на него — индивидуальной, поскольку у каждого по-своему болит душа, и положение того, кто харкает кровью, не то, как у смотрящего со стороны. Характер человека формируется в экстремальных условиях быстрее и определеннее складываются его черты.

Помню, как на третьем курсе Юлиан круто изменился. Пышущий благополучием баловень процветающей среды в одночасье потерял и блеск и лоск. Еще вчера он являл пример устойчивого понятия золотой молодежи, а сегодня — посеревший парень с повернутым во внутрь взором.

Такие трансформации нередко проходили тогда в среде московской интеллигенции. О точных причинах не всегда знали. Но в общем догадывались: кого-то из близких «взяли». На нашем курсе, из нашего учебного потока ребят с опрокинутой жизнью оказалось несколько.

У Юлиана — отец, у другого — брат, а чуть подальше почти из аудитории взяли и нашего товарища.

В Институте востоковедения все студенты знали, что есть на втором этаже комната с железной дверью, рядом с отделом кадров. Ник- то, мне думается, туда добровольно не заглядывал. Находился за той дверью человек с голой, как биллиардный шар, головой, о котором только и знали, что его надо сторониться.

Находит меня какая-то девчонка из деканата и сообщает, что надлежит немедля за ту дверь зайти. Иду. Комната, какими, наверное, бывают камеры. Решетка на окнах, хотя на второй этаж с земли не допрыгнуть.

Закрывшаяся дверь щелкнула замком, не предвещая пустопорожнего разговора.

— У вас на факультете учится Ляндрес?

— Да, Юлиан, на афганском отделении.

— Он всюду бьет пороги, клевещет на советские органы, пишет, что его отца неправомерно осудили. Разве у нас допустимы ошибки в приговоре? Как может такой клеветник учиться в институте, разлагать окружающих, да еще состоять в комсомоле? Гнать надо взашей сначала из комсомола, а потом из института. И не возражайте, что он имеет право. Нет у него права клеветать, а у вас, комсомоль- ского вожака, — прикрывать его. Идите. Потом сообщите мне о ре- шении. И больше никому ни слова.

Вышел я из той зарешеченной комнаты, как выпотрошенный.

Несколько дней переваривал выслушанное, не представляя, что придумать.

Много лет спустя, встретившись с Юлианом как-то в Доме кино, мы вспоминали, как долго кружили мы тогда по двору института, и он рассказывал мне о своих хождениях от инстанции к инстанции, о преодолении множества преград к встрече с отцом.

«Не может он быть против Советской власти. Я говорил с ним, как я могу ему не верить? Как я могу не добиваться пересмотра? Разве не было ошибок в прошлом? А вся ежовщина не об этом говорит?»

Логичная и не вызывающая сомнений позиция сына и просто честного человека. Пусть хлопочет. Это так естественно. Дело окружающих — не мешать ему.

Преподаватели словно не замечали сплошного отсутствия Юлиана на занятиях. Товарищи помогали проскочить зачеты и экзамены.