Красавицы не умирают

—      Ваше благородие, ребеночек. Вроде девочка. Что прикажете делать?

Тот, взглянув на хорошенькое личико, все в разводах сажи и слез, подумал и сказал:

—     Возьму-ка я ее себе на счастье. Выкормлю и вы­ращу как могу. Поместите, ребята, девочку у меня.

Видно, малышка-турчаночка все не могла успокоиться, и однажды, проходя мимо офицерской палатки, князь Дмитрий Орбелиани услышал детский плач. Солдаты ему рассказали что и как. Пристал князь к офицеру:

—     Ты человек бедный, а ребенок денег требует. Де­вочке кормилица нужна. Отдай ее мне. Я в Моздоке окрещу ее, воспитаю и, ей-ей, сделаю счастливой.

Ну так уговаривал, что офицер дрогнул, отдал турчаночку. Князь окрестил ее с одной офицерской женой, ко­торую звали Елена Сергеевна. Назвали девочку по имени крестной матери — Елена, отчество дали по имени крестного отца — Дмитриевна. И фамилию записали — Дмитриева.

Елена Дмитриевна Щепкина в своих воспоминаниях рассказывала, что отлично помнит себя четырехлетней. Помнит кормилицу, ее детей, которые считали турчаночку младшей сестрой, помнит свое нарядное платье. Девочку в горном Моздоке князь велел одевать по-русски. Ей сшили шелковое платье по тогдашней моде: с огромной торчащей юбкой, которая держалась на подушечках, прикрепленных на боках. Пунцовый цвет очень шел черноволосой приго­жей турчаночке. Она была похожа на куклу-фрейлину, и Орбелиани, приезжая проведать крестницу, не спускал ее с рук.

Елена росла, не подозревая, что кормилица не родная мать, а ее дочери не родные сестры. Девочку любили, но хлопот с ней было много. Живая, непоседливая маленькая егоза то и дело, убежав гулять, надолго пропадала. Добрая кормилица со слезами и воплями бегала по улицам, разыскивая ее. Ловкая, словно обезьянка, крестница князя Орбелиани забиралась на верхушки деревьев, вгоняя в страх все семейство.

Шалости шалостями, но маленькую Елену приучали к труду. У нее были свои обязанности — обычно она рвала листья для шелковичных червей, разведением которых жи­ла эта небогатая семья. Проворную девочку брали и на сбор ягод.

Однажды, уходя в церковь, кормилица наказала доче­рям закрыть дверь и окна покрепче. Те, выполнив настав­ление, занялись кто чем. Елена толкла траву, которой кра­сили ногги. Старшая, лет пятнадцати, Настасья, расчесы­вала перед зеркалом свои длинные волосы.

Вдруг стукнуло что-то в кухне. Дети замерли, прислу­шиваясь. Через мгновенье дверь резко отворилась. На по­роге стоял горец. Он приставил кинжал к груди Настасьи, девушка, потеряв от страха сознанье, сползла на пол. Го­рец подхватил ее и был таков.

Елена пулей выскочила на улицу — и в церковь к кормилице. Весь народ во главе со священником пошел к только что выстроенному, еще пустовавшему дому, где за­перся горец с девушкой. Священник принялся увещевать его, а мужчины тем временем выламывали дверь. Дело было сделано быстро: у горца вырвали ружье, связали его, девушку же, лежавшую без сознания, унесли домой.

История, случившаяся в доме Елениной кормилицы, имела счастливый конец. Жених девушки, которую хотели похитить, поторопился со свадьбой, и через пять дней они обвенчались.

Вскоре после этого случая Елене, которой привольно жилось у добрых людей в горном селении, пришлось с ними прощаться. Князь Орбелиани затребовал ее к себе. Слез-то было! Еле оторвали Елену от кормилицы и на­званых сестер. «Провожатый был, видно, деревяшка, — вспоминала Щепкина. — Начал меня разными сластями унимать. Я его толкнула, сказавши: «Не хочу!» Броси­лась в подушки, плакала, плакала и не опомнилась, как заснула...»

                                                       * * *

Начались странствия с места на место, из Анапы в Моз­док, из Моздока в Польшу. Здесь Орбелиани передал девочку князю Салагову. Неясно, почему так вышло... Можно думать, что слишком резвый ребенок утомил же­ну Орбелиани. Салагов отослал девочку в Новгород, к своей супруге. С появлением воспитанницы у той не было отбоя от гостей: всем хотелось взглянуть на турчаночку.

—      Алена, поди сюда!.. — звала княгиня воспитан­ницу.

Та выходила в турецком наряде, специально для нее сшитом: кафтанчик из полосатой материи, голубые атлас­ные шаровары. Розовая рубашка была перехвачена широ­ким поясом с пряжкой. На голове девочки красовалась красная шапочка, вышитая серебром.

К Алене относились хорошо, но того приволья, что у кормилицы, здесь не было. К тому же озорнице не раз доводилось выводить из себя своих благодетелей. Салаговы старались приструнить воспитанницу, но наткнулись на характер ершистый и самостоятельный.

Однажды Алена увидела, как княгиня за какую-то провинность высекла дочь, а та у нее поцеловала руку.

—     За что ты руку целовала? — озадаченно спросила Алена.

—    За то, что маменька меня уму-разуму учит... — от­вечала девочка.

—  Я этого никогда не сделаю, — решительно тряхну­ла черноволосой головкой Алена. — Чтобы руку целовать за то, что высекли?!

Девочка оказалась очень смышленой, легко выучилась читать, считать, но всего более удивительно то, что она очень рано научилась отличать дурное от хорошего. Ее пробовали подсылать в людскую, чтобы узнать, какие разговоры идут о хозяевах, но это вызывало у Алены про­тест: «Я не сродна была на это... Я всегда это считала низким для меня...»

Безыскусственно и искренне, самыми простыми слова­ми описывает Щепкина таинственный процесс пробужде­ния женственности, ту неуловимую пору, когда кокон пре­вращается в бабочку.

В Туле, куда перевели полк Салагова, хорошенькая, как кукла, турчанка оказалась в центре внимания на местных балах и обедах. Гусары-усачи говорили ей: «Поцелуй!» — и дарили конфеты.

Алене очень хотелось выглядеть взрослой барышней. Она упросила княгиню купить ей туфельки на каблуках, стала вертеться у зеркала и однажды, желая стать еще пригожее, остригла себе ресницы, за что чуть было ее не выпороли. На ночь, подсмотрев, как это делает княгиня, натерлась кислым молоком.

«Все проказы мои тем не кончились, — вспоминала Елена Дмитриевна. — Нет, тем не унялась. Мне очень нравилось, что напереди у всех женщин хорошо, я давай и себе устраивать так же... Напихала себе оба чулка за па­зуху и старалась, чтобы возвышение было выше. Я почти оба чулка на одну сторону запихала и сделала себя кри­вой, но была очень довольна. Прихожу к княгине и стою возле нее, она смотрит на меня и сейчас заметила и гово­рит: «Что это?.. Посмотри, мать моя, что она себе за па­зуху наклала!»

Как иногда шутят с красивыми девочками, Алене го­ворили, что один человек хочет жениться на ней — только, мол, у господ разрешенье получит. На это Алена важ­но отвечала:

—     Пусть прежде спросит, пойду ли я за него. Меня никто принудить не может. Я турчанка и вольная.

—    Ишь, какая гордая... — смеялись в людской.

—     Конечно, я за господского человека не выйду ни­когда!

Где семилетке, только что молочные зубы поте­рявшей, знать, что будет годков так через двенадцать? А ведь выйдет за господского, за крепостного, ничего не убоится... Но я еще не рассказала, какие таланты откры­вались в турчаночке, уже перестававшей быть озорной малышкой.

                                                      * * *

К одиннадцати годам девочке снова пришлось поменять крышу над головой — Салаговы отдали Алену в офицер­скую семью Чаликовых. Однажды к ним пришла сосед­ская девушка в нарядной кофточке. Алена быстро сообра­зила, как надо сделать выкройку, и, к всеобщему удивле­нию, сшила кофточку, не хуже заправской портнихи. Руки у девочки оказались золотые: она научилась прекрасно вышивать, и гусары сулили ей 25 рублей, чтобы она им золотом да серебром расшила двуглавых орлов на офицер­ских сумках.

Разумеется, красивая девочка-подросток притягивала к себе пылкие взоры офицеров, среди которых по воле судь­бы росла. И ее молодое сердечко не было вполне равно­душно ко вниманию удальцов в расшитых доломанах.

Пожалуй, лишь один из них, высокий, богатырского сложения, обросший густыми усами и бакенбардами, вну­шал ей ужас. Завидя его, Алена старалась поскорей удрать.