Между жизнью и смертью

А мастеров в лагере много. Среди многотысячной толпы пленных можно найти любого специалиста. Тут и часовщики, и кузнецы, и хлеборобы, и инженеры, и врачи, и столяры, и плотники, - как много хорошего они могли бы сделать для людей! А война оторвала их от любимых занятий и забросила вот в эти лагеря, обнесенные колючей проволокой...

Металлический звон Никитиного молоточка точно разбудил ото сна весь лагерь. Как будто люди только и дожидались, когда он застучит.

Через пару дней уже можно было видеть, как в бараках вытачивают из дерева шахматные фигурки, мастерят из жести разную посуду, делают ножи. А неподалеку от нас, в углу, какой-то совсем молоденький боец принялся даже художничать. Это заинтересовало меня. Я подошел и присел рядом. На листке бумаги была изображена женщина.

- Кто это? - спросил я.

- Мама, - сказал он. С листка ласково смотрела на нас еще молодая женщина.

- Сходство здесь совершенное, - сказал художник. - С натуры я едва ли так верно схватил бы ее черты...

Я поверил ему. Сын в неволе постоянно вспоминает о матери. Она всегда у него перед глазами. Тоска не только нагоняет уныние, но и вдохновляет...

Мы оба задумались. Из дальнего угла барака доносятся звонкие удары по металлу. Кто-то мастерит что-то, и чудится, будто каждым своим ударом по жести призывает: "Жизнь, жизнь, приди к нам!.."

Я вернулся к своим. Гриша с Панченко ушли куда-то. А Никита успел уже исправить одни часики.

- Ты послушай, как они ходят, - сказал он мне. Я поднес часы к уху. Они шли очень хорошо.

- Замечательно, - сказал я.

- То-то, - произнес Никита с гордецой.

Мы оба посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Вдруг Никита помрачнел. Он разом собрал все часы в пригоршню.

- Видишь? - сказал он, протягивая мне одни из них. - Прочти, что тут написано.

На нижней крышке было каллиграфически выведено: "Учительнице и другу Василисе Родионовне от ее учеников".

Мне невольно представилась старая седая учительница. Словно я когда-то знал ее, словно помнил ласковое прикосновение ее руки.

- Да, - протянул я со вздохом и ничего больше не мог сказать.

- В том-то и дело, что "да", - начал Никита возбужденной скороговоркой. - На грабеже наживаются. Убийцы...

Он задумался. Потом заговорил тихо, глядя куда-то вдаль:

- Узнать бы, где она теперь, наша Василиса Родионовна. А может, убили ее...

- Нет, - встрепенулся он после паузы, - фрицу теперь этих часов не видать как своих ушей! Я вместо них лучше свои отдам. Пускай берет, чтоб он подавился! А эти буду беречь. Как знать, может, еще хозяйка найдется. Возможно, детей ее увижу. Верну им подарок. Лишь бы отсюда нам вырваться, - проговорил он, как бы рассуждая вслух.

В эту короткую минуту Никита раскрылся передо мной весь. Он показался мне сейчас таким близким, как близок бывает старый друг, с которым ты играл еще в детстве. Это было настоящим счастьем - в те трудные дни иметь своим другом такого человека.

РУССКАЯ ПЕСНЯ

В последние недели в лагере воцарилась удручающая тишина. Тому было немало веских причин.

Пленных, и без того выбившихся из сил от голода, наступление зимних холодов грозило подкосить окончательно. Во дворе почти никого не увидишь. Все сидят по баракам. Настроение подавленное, о фронте никаких слухов. А машины, груженные немецкими солдатами, день и ночь все мчатся на восток. Они идут, идут и где-то там исчезают на русской земле. Война, видимо, не устает поглощать их. Подумаешь так, и начинает казаться, что на Руси скоро не останется и пяди земли, где не было бы немца.

И откуда это берется столько фрицев? - спрашиваем мы себя, и зло нас берет.

Но всегда находится кто-нибудь, чтобы возразить:

- А пускай их едут. Вот как-то они назад вернутся...

Эти слова возвращают надежду, как далекий свет, загоревшийся в черную ночь, ободряет заблудившихся.

Она придет, долгожданная победа!.. Но кто сейчас может сказать когда и какой ценой? Вот эта неопределенность и удручает нас.

Русский человек и тут не вешает головы. Тяжело - он песней разгонит тоску. Не знаю, есть ли на земле другой народ, который бы так любил песню. В какой бы переплет ни попал русский человек - песня ему вечный спутник. Голоден - поет, холоден - поет. И каких только нет у него песен!

Слушаешь - и перед тобой встает и бескрайняя ширь степей, и шум бесконечных лесов, и течение рек - то бурных, то царственно спокойных, и величие гор, сверкающих белоснежными вершинами. И дом родной навестишь ты в этой песне, и любимую встретишь - забудешь все свои горести и невольно сам подхватишь мотив. Сколько песен переслушал я в трудные дни! Песни, песни, как хорошо, что вы есть на свете... Может быть, в песнях и живет то самое, что мы называем прекрасным.

Вот и сейчас в бараке несколько голосов негромко вытягивают:

Мы вольные птицы, пора, брат, пора

Туда, где за тучей белеет гора...

Не успели допеть одну, как в другом углу зазвучала другая. И песня льется, льется. То звенит тихо, точно ручеек поутру, то перекатывается бурным потоком. И чем больше слушаешь ее, тем сильней хочется на свободу. Перелететь бы птицей за эти колючие ограды!..

Мы, четыре друга, сидим и молча слушаем. Даже Гриша-непоседа и тот размечтался. Никита Лазарев подпевает про себя. Панченко раскрыл рот и слушает - не шелохнется. А я забылся совсем, и чудится мне, будто брожу я вместе с песней по родной Волге.

Песня смолкла. Панченко вдруг вздрогнул, как будто спросонок.

- Гарна писня, як украиньска*, - проговорил он.

_______________

* "Хороша песня, как украинская" (укр).

- Ну, понятно, - шутя поддел его Гриша, - всякий кулик свое болото хвалит.

- А що ты думаешь, - огрызнулся Панченко и неожиданно громко запел "Реве та стогне Днипр широкий". Как повернулись к нему все пленные в бараке, так и застыли. Голос у Панченко был сильный и красивый. А тут мелодию разом подхватили все остальные украинцы. У Панченко даже глаза засверкали - вот, дескать, слушайте, разве плохи украинские песни!

Но песня внезапно оборвалась на середине. Кто-то вбежал в барак и сделал рукой нетерпеливый жест. Все насторожились: что еще стряслось?

ПОРТРЕТ "ОСВОБОДИТЕЛЯ"