Между жизнью и смертью

- Цурюк, цурюк!* - прокричал часовой, вскидывая винтовку. Обессилевший пленный скользнул тощими руками по проволоке и, словно подломившись, медленно опустился на землю. Толпа горожан колыхнулась к ограде. И тут с вышки раздался выстрел. Люди отпрянули назад. И лишь тогда послышалось запоздалое предупреждение:

- Стреляйт буду!

_______________

* "Назад, назад!"

Но было уже поздно. Дуся, широко раскинув руки, одна неподвижно лежала на улице.

Так оборвалась эта неожиданная встреча.

Немцы поспешно разогнали нас по баракам и заперли под замок.

ГИБЕЛЬ ТИТАНА

В лагерь теперь никого не впускали и не выпускали. Но тем не менее среди нас каждый день ходили новые слухи. Пожалуй, даже на фронте столько не говорилось о ходе войны, сколько у нас по утрам. Слухи порой появлялись самые невероятные, - и иногда подтверждались.

Иной раз я даже задумывался, уж нет ли в лагере людей, которые могут каким-то образом осведомляться о событиях на фронте? Впрочем, для возникновения всех этих слухов была и другая почва. Человек в неволе жаждет духовной пищи. Каждый час своего существования он связывает с надеждами на будущее. Когда нет утешительных вестей, он выдумывает их сам. Его вымысел, переходя из уст в уста, обретает черты живой действительности. Кто-то дополняет его новыми подробностями, другой счищает с нее налет фантазии, и утешительная выдумка со временем превращается в убедительную весть с воли. Чаще всего подобные "вести", "слухи" были в нашу пользу. Если кто-либо говорил: "Солоно, видать, немчуре приходится, слышно, будто отступают", - то никто особенно не допытывался, правда это или нет: каждый был готов поверить.

Нынче по лагерю прокатилась новая молва: будто бы кто-то сказал, что немцы в честь предстоящего рождества собираются угостить пленных белым хлебом, мясным супом и куревом. До вечера этот слух был столько раз переиначен, что если подсчитать все варианты, то выходило, будто нас в день рождества христова должны потчевать обедом из шестнадцати блюд. Сюда входили и такие деликатесы, как мармелад и шоколад.

Гриша от души хохотал, слушая эти побасенки.

- Ох и выдумщики! Ну и ну, - приговаривал он. - А про одно блюдо все же забыли. Про плетку, про ременную... Это уж наверняка! - заключал он и принимался по своему обыкновению напевать что-нибудь про себя. А потом неожиданно говорил невозмутимым тоном:

- Поживем - увидим...

Его хладнокровие выводило меня из себя, и я злился. Подумаешь, и удивить его невозможно, и есть ему никогда не хочется!

- Ну и камень же ты, Гриша, - говорил я ему. - Что тебе ни скажи, ты все не веришь...

- Э-э, брат, - отвечал он, - это было б хорошо, если б в камень превратиться. Ни холод бы не брал, ни голод не мучил. А немец после каждого удара кулак бы в рот совал...

Гриша не любил оставаться без дела. Он заново пришил все пуговицы на рубахе, залатал дыры. Вот и сейчас он шьет из старого тряпья рукавицы.

Говорят, друзья познаются в беде. Это верно. Но я бы и то сказал: без спора люди тоже не могут подружиться. В споре, как известно, рождается истина. Но в нем рождается и дружба. В споре люди открываются друг перед другом, тут-то и познаются будущие друзья.

Мне хотелось поспорить с Гришей, испытать его. Но он был невозмутим и ничем не отвечал на мои вызовы. Молчаливый по натуре, он, казалось, не слушал и других. И все же чем-то он был мне близок. Бывало, задержусь я где-нибудь подольше, приду, - а он уже сердится:

- Где ты бродишь, уж не кино ли тебе там показывали? - И в тоне его я чувствую теплоту и близость.

Надо сказать, что пленные в лагере жили, как правило, небольшими коллективами в два-три человека. Сойдутся, сдружатся: что раздобудут - тем делятся, помогают друг другу. Такой образ жизни подсказало само наше положение.

Наконец, наступил тот день, о котором Гриша говорил: "Поживем увидим". Это было двадцать пятое декабря по старому стилю.

Когда я проснулся, Гриша уже сидел и обтачивал куском камня гильзу от снаряда, приспособленную под котелок.

- Что ты все шуршишь, как мышь какая, - сказал я ему.

- Сегодня, брат ты мой, рождество, подымайся, а то смотри, мармелад проспишь, - проговорил он в ответ, скептически улыбаясь.

В полдень возле бараков раздался чей-то возглас:

- Ребята, выходи скорее во двор!..

- Ну пойдем, посмотрим, - предложил Гриша. Мы вышли. Посреди двора стояла крупная лошадь. Возле нее, смеясь, переговаривались четыре немца. Со всех сторон сюда сходились пленные. Мы тоже подошли. Лошадь была страшно тоща: ребра ее выступали, точно вязовые обручи на рассохшейся бочке. Шерсть топорщилась на дрожащих боках. Одна из передних ног была оторвана по колено, и лошадь едва держалась. Опустив голову чуть не до земли, она сомкнула веки. При взгляде на нее сжималось сердце. Невольно хотелось сказать ей что-нибудь ласковое, погладить по шее.

- Сразу видать артиллериста, - произнес кто-то.

Он был прав. Лошадь была ранена на фронте. Немцы поймали ее и привели в лагерь.

Один из немецких солдат блеснул в воздухе лезвием большого ножа.

- Кто лошадь зарезайт, кто есть мастер? - спросил он.

Гриша нагнулся ко мне.

- Дождались рождественского угощения, - прошептал он. - Вот тебе и мясцо к святому праздничку!

Немец с ножом все еще ждал охотников прирезать лошадь. Но их не находилось. Некоторые уже уходили прочь.

Немец опять было раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но тут от бараков послышался голос.

- Постойте, постойте, - торопясь, кричал какой-то пленный, едва волоча свое обессилевшее тело. И мы, и немец с ножом притихли в ожидании, решив, что бегущий возьмется зарезать лошадь.

- Гут, гут, - проговорил немец и, едва тот приблизился, протянул ему наточенный до блеска нож. Пленный отвел нож рукой и, подойдя к лошади, обнял ее за шею и с жаром принялся ласкать.

- Титан, Титанушка ты мой, - повторял он, - и ты попал в плен? Вот и меня занесло сюда...

Услышав его голос, лошадь сразу навострила уши и приподняла голову, открыв глаза.

Боец продолжал трепать и гладить ее по шее. А та, обнюхав его карманы, положила ему на плечо морду.

- Нету, милый, нету, - ласково проговорил пленный извиняющимся тоном, - не дают тут хлеба.